Аркадий Минчковский - В наши дни

За барьером на скамье подсудимых и в самом деле сидел совсем еще молодой — лет семнадцати — парнишка. Он был худощав, с тонкой шеей. Торчащие в стороны мальчишеские уши выделялись особенно теперь, когда парень был подстрижен под машинку. Он не был ни напуган, ни нагл, что часто отличает начинающих преступников. С почти детским любопытством смотрел то на три тронообразных кожаных кресла с гербом Советского Союза над средним из них, то на приготовляющуюся к записи молоденькую — почти девочку — секретаршу, то на спину защитника, уверенно устроившегося у подножия барьера подсудимого. На бледном лице парнишки выделялись какие-то совсем не воровские, лучисто-синие глаза, взор которых он устремлял в зал, в тот дневной час заполненный едва ли на треть. Еще до того, как началось слушание дела, подсудимый, рассматривая пришедших сюда, вдруг остановил свой взгляд на сидящих в первом ряду артисте с женой. И моему знакомому даже показалось, что на губах парнишки дрогнуло что-то вроде счастливой улыбки. Будто он увидел знакомого, на помощь которого мог надеяться.

Артист почувствовал себя неловко и принялся рассматривать свои отлично начищенные ботинки темно-бордового цвета, но когда он оторвал от них глаза и снова взглянул на подсудимого — увидел, что тот все еще смотрел в его сторону и синь его взгляда выражала любопытство, смешанное с непонятным здесь чувством признательности.

Обвинительное заключение было кратким и малоинтересным, поскольку парнишка во всем признался еще на следствии, а новых материалов не поступило. Для моего знакомого неожиданным было лишь то, что он уже имел судимость за кражу колес от машины «Запорожец», совершенную в свое время в компании с умелым автомобильным вором, но ввиду смягчающих обстоятельств был тогда осужден на год условно.

При допросе подсудимого судья — лысоватый мужчина с таким выражением лица, будто больше всего на свете ему наскучили суды и все, кто здесь сидит, — спросил парнишку, почему он выбрал из вещей, да еще надел на себя, именно дамский жакет.

Ответ его рассмешил всех, кто был в зале.

— Самый красивый был, — сказал подсудимый. — Я такой в кино у Миронова видел. Потом узнал, что он бабский, и с ходу загнал.

Услышав это, улыбнулся и судья. А мой друг-артист весело расхохотался, чем навлек на себя недовольство жены. Но, пожалуй, самым забавным было то, что вместе со всеми смеялся и подсудимый парнишка, словно сказал это кто-то другой.

Речь обвинителя — миловидной женщины в форменном костюме с университетским ромбиком на лацкане не отличалась оригинальностью. Она говорила о необходимости пресекать беззаконие в самом его зачатке, о социальном зле тунеядства, ведущего к воровству и прочему, и потребовала возможно строгого наказания молодому человеку, вставшему на путь преступности.

И защитник — цветущий тучноватый мужчина средних лет, в больших очках, которые он в продолжение всего заседания так старательно протирал платком, что, когда их надел, думалось, от стекол уже ничего не осталось — не блеснул красноречием. Говорил о беде безотцовщины, о пагубном влиянии улицы, о том, что чего-то недоглядели и все сидящие в зале, и идущие сейчас по улице, и он сам, и просил у суда снисхождения к подзащитному юноше, уверяя, что тот все осознал, искренне раскаялся и теперь станет работать и учиться. Закончив выступление, адвокат тяжело опустился на место и вновь принялся терзать свои еще не дотертые до дыр очки.

Но окончательно всех поразило заключительное слово подсудимого.

Поднявшись со скамьи и ухватившись за барьер обеими руками, глядя не на суд, а на сидящего в первом ряду моего знакомого, он тихо проговорил:

— Перед артистом совестно… Знал бы, в эту квартиру ни за что не полез бы.

Больше от него добиться ничего не могли.

Суд вынес решение. Определив иск в пользу потерпевших, парнишке дали два года изоляции в колонии строгого режима.

Выслушав приговор, он даже будто бы кивнул судье — дескать, вполне с тем согласен, заслужил — и тут же опять стал смотреть туда, где сидел артист, но, к своему огорчению, увидел лишь его жену, так как мой знакомый в эту минуту уже находился на киностудии и, чуть посмеиваясь, рассказывал о суде, где провел половину дня.

Как ни тяжело было Марии Михайловне расстаться с мыслью блеснуть новым костюмом на открытии сезона в Доме кино, но за житейскими хлопотами случившееся в конце лета как-то позабылось.

Но до поры до времени.

Однажды в почтовом ящике на лестнице наш артист, возвращаясь с дневной репетиции, обнаружил денежный перевод. Сумма была незначительной, и мой знакомый в недоумении вертел в руках извещение со штампом совершенно незнакомого ему города отправления.

— Знаешь, что это такое? — надев очки и взглянув на плотный листочек извещения, сказала Мария Михайловна. — Это частичное возмещение иска. Будут присылать еще.

— Какого еще иска? — не понял артист.

— Того самого. За мой жакет и часы. Они определили смехотворную сумму — восемьдесят рублей!.. Комедия! Один мой жакет! Я его всего раз надела… Но все-таки, — она вздохнула, — хоть шерсти клок, как говорится.

— Значит, со своего там тюремного заработка этот парень еще посылает нам деньги? — удивился артист.

— А ты как думал, грабить — это так, развлечение? И потом, посылает вовсе не он, а дирекция, командование… Не знаю, как там называется.

— Этого только не хватало! — воскликнул мой друг.

Мария Михайловна оказалась права. Она сходила на почту, где ей по давнишнему знакомству доверяли получать переводы за мужа, и принесла девятнадцать с копейками рублей и отрезок от отправного бланка с печатью и объяснением перевода как части суммы, взысканной с отбывающего срок осужденного. Далее следовали имя, отчество и фамилия забравшегося в их квартиру парня.

— Немедленно отправить это все к черту назад, — решительно заявил запротестовавший супруг.

— С чего это!

— С того, что я не хочу получать воровские деньги.

— Вот еще! — возмутилась внезапной строптивости мужа Мария Михайловна. — Это постановление советского суда.

— Но неужели тебе нужны эти деньги?

— А почему нет?.. Во-первых, нечего разбрасываться. Я и так погорела рублей на сто. А во-вторых, ты же работник идеологического фронта и своим искусством воспитываешь массы. — В часы решительного проявления характера Мария Михайловна неожиданно переходила на язык агитлозунгов тридцатых годов. — Наш суд не карает, — продолжала она тоном клубного лектора. — Органы правосудия воздействуют на преступный элемент в целях его исправления. Иск в пользу пострадавшего советского гражданина тоже является средством социального воспитания…