Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

Шатались до позднего.

На Аришу и раньше поглядывал. Еще в общежитии. Да боялся Ванюшки.

Теперь узнал.

Ариша скрыла только об Ольге. Что Шкорин захварывал. О себе даже это сказала.

Васек дивился:

— Гляди-ка, а на собраниях первый кругом вылезает. Зудит как кишка. Глаза закроет, руками как граблями. И орет, и орет.

— А мне, Васек, и работать нельзя. Есть такие крысачки. Им все равно. Только чтобы в потемках. И не могу я. Человека мне жаль. У него, может, дети.

Васек перебил:

— Знаешь что: уезжай-ка в деревню. На билет соберем.

Через неделю зашла в общежиловку.

Вышло так, что Шкорин уехал за день до того, испугался, что суд из товарищей, возбужденный Василием, ославит и исключит.

Опять Василий рассказывал:

— Это за то ему, что котовал. У нас хотя не мундир, а пролетарская честь поважнее.

— Напрасно, Васек, ты. Я сама прилепилась. И деньги, были деньги — давала. Рада была помочь.

Ее назад не пустили. Жила с ребятами дружно. Одевку дали, кое-чего. Таскали на лекции.

За книги сразу взялась. И главное — чуяла, не презирают.

Искали Ринке работу.

На повторном приеме в Венерологическом врач сказал убедительно:

— Из Москвы не советую. В провинции плохо поставлено. В деревне и вовсе. Тем более — может открыться. Погибнете.

И стало зябко Арише. Какое ж это лечение? Ровно туман. Будет не будет. Гадай.

Спустилась в холод к пруду. Стояла долго у дерева. Улыбнулась зарубкам, что вырезал Шкорин:

Июнь 17.

Мы здесь любили.

Ар. — Ва.

Дерево гроздьями мокрых коричневых листьев плескалось в пруду. Столетний ствол накрененный дрожал.

Вспоминала, как в санатории тосковала над речкой.

Встал Степан перед глазами, Ариша Шкорину даже не рассказала о том, что ребенка Степана она убила абортом. Расход тужуркой покрыла. А вот Степана она увидала сейчас именно в ней. Желтая, как апельсин.

И ребенка она приняла, видать, за несколько дней до прихода «дворянки».

— Живет, должно, на хлебах-то Степановых.

Стало злоботно, муторно.

В помнила, как три месяца взад утопилась здесь «Копчик». Интеллигентка. Гимназию кончила. Когда свихнулась — хотела идею какую-то. Чернотой похвалялась. Что-то про революцию брякала. Носилась с женским вопросом.

Потом попала во «Вренелогический». Да поздно было уж. Сначала думала месть напитать. Доказать мещанам хотела: «Вот, мол, нате вам. Буду как вы». И доказала. Покрылась тело корой. Нос завалился. Под этим же деревом ее откачать тормошили. Да попусту. И был под деревом омут.

Сама Ариша старалась его оплывать.

А теперь вот. Даже не прыгнуть. Просто тихо скользнуть. Омут примет. Омут добрее Степана.

— Степа. Только б увидеть еще. Поглядеть…

В Зоологическом взвыло зверьё. Кормежка. Звери попросту рвут от дымящихся туш куски горячи и те́рпки.

Прикроет лапой тяжелой. Надсядет грудью на мякоть. Мордой вроится наискось. Ворчит и срывает. И грудь у зверя широка.

Стояла долго перед афишей кино. Потом у витрины. По-детски, не соображая, смотрела. Потом поймала ребенка. Хотела тихо ласкать. Он вырывался. Раскопала мелкий совзнак — купила пряник. Дала ребенку. Сама кусок отломила. Потом по Тверскому дошла до площади. Улыбнулась на монастырь:

— Не туда ли махнуть? Грехи зачитывать буду. Недаром девки смеются: — Что монастырь, что бульвар. Оба дело — к копейке. И на бульваре он. Монастырь-то девический.

Дело было к двенадцати. С трамваев спешили. Сидела как на скамейке на низу пьедестала у Пушкина. Косился мягко на низ. И, казалось, подмигивал.

Его перебили:

— Поз-звольте, барышня, к вам…

— Проходите…

— Наркомпочтительно вас наркомпросим…

Прогнала их наотрез.

— И к-к чорту… Наркомфинансы товос. Разнаркофинились.

Остановился трамвай. Мимо Пушкина трое. Две женщины. Третье — не разберешь. Шагали быстро. И вдруг…

Арише почудилось… Метнулась почти бессознательно. И бессознательно крикнула:

— Нина, Нина Василь… Нина Евгеньевна…

Та мучительно долго не узнавала.

— Ариша я, Нина Евгеньевна!

— Однакоже вы изменились. Вы совсем не одеты. Пойдемте — поговорим.

В Гнездниковский. На лифте. В девятый этаж.

Пили чай. Жевала тонкие ломтики. И боялась расспросов. Еще бы! Нина Евгеньевна — дама по-партийному строгая. Может быть, говорят и года. Бой жизни, с достоинством скошенный, прида́л сановитость и выдержку. В слогах и жесте сквозит механичность и убежденность зубрежки. В голосе — авторитет.

О Степане Ариша не смела. О себе как газетную передовицу.

— Жила. Голодала. Работа от случая к случаю.

— Удовольствие не было.

— Словно пустая бутылка.

— Бутылка… Вы выпиваете?

— Бывает.

— От нашей жизни не гвозди жевать. Безработные вроде.

— А зачем вы тогда… не сказавшись уехали?

— Так. Делать там нечего. На сухом и рыба подохнет.

— Нехорошо.

— Как кому. Бывает и хуже.

— А знаете, мой Колтычев…

Но зазвонил телефон.

— Извините…

Ушла, оставив Аришу в жару.

О Степане больше ни слова. Разговаривала ни прочего. И между прочим:

— Работу получите. Заходите через неделю. Впрочем, можно и раньше. Придется, может, в провинцию.

«Должно, услать захотела. За Степана боится. Аванцом приревновала». Ее душило: — Встать вот и выпалить: «Не нуждаюсь я, мол, ни в тебе, ни в работе. И в Степане твоем не нуждаюсь. А то: „мой Колтычев“… И в провинцию. Пусть с тобою качается. Пусть»…

С трудом сдержала себя. Вслух сказала:

— Давно работы хочу. Хоть на Камчатку.

— Прекрасно. Может быть, не далеко. Зайдите дня через два…

Работу дали в детдом.

В коммунке детской затеплилась снова. Дети словно котята. Не отходили от новенькой. Тут решила и жизнь дожинать. С детями лучше всего. Как фонарики. Светятся.

Ходила курсы вечерние слушать. И на Грузины к рабфаковцам. Бывала часто у Нины Евгеньевны. Как-то грудью надеялась: «Когда-нибудь да застану».

У Нины Евгеньевны была своя пиявка под ложечкой. Недаром тонко отметила «мой». И не то что боялась Ариши.

Она боялась другого: Степан увидит Аришу и от обоих уйдет. Ариша как-то влетела к ней с девочкой. Двенадцатилетней.

— Нина, Нина Евгеньевна…

И стушевалась:

— Эта девочка… Нина Евгеньевна… Знаете, ей торговали. Кто-то пьяный. Она вырывалась.

— Нету, тетенька, тетенька… Она у нас… Я у Непихи…

— Ну да. У Непихи. Я ее… Это здесь старуха такая. И ее непременно в приют.

— Я не хочу.

В приют девчонку устроила. Но заподозрила и промолчала.

И приехал Степан.

Вернулся из командировки в Сибирь. Большими делами ворочал, имел доверие органов.

Вошел неожиданно. Ариша была у Нины Евгеньевны. Он, видно, с кем-то дошел до дверей. Потому что, широко раскрыв их, с обрывком слов вхохотался в квартиру. И сразу смех оборвал. Чуть не брякнул о пол чемодан, увидев Аришу.