Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

— Доходная, значит, статья?

— Когда как…

Старуха со снохой свой бабий разговор завели. Свекровь выспрашивала о детях. Ольга Егоровна ухватила старшего сынишку, подтянула за руку, — вот это Панька. Второй подъехал тем же путем и оказался Сенькой, а младший, Ванька, на загладку пошел. Хотел-было он увернуться от материных рук, да не сумел, только на лишний шлепок нарвался. А как было ему всего четыре года, — он возьми и зареви.

— Цыц! — крикнул Николай. — А где ремень?

Ванька сразу замолк, даже рот забыл закрыть.

— Уж больно ты строг с ними! — не вытерпела Наталья. Тебя в мальчишках и то больше жалели.

— Их не бить — добра не видать!

Помолчали. К самому разу зафыркал самовар, залился слезами с радости, что все дома, Наталья Кирильевна приглушила его и стала собирать на стол.

Сына посадили в передний угол на «попову щель», на другом конце стола свекровь со снохой у самовара сели. Наталья разливала чай. Сама разливает, а голову за самовар сует, получше бы Ольгу расслышать. А сноха ей напевает, всю подноготную выкладывает. Одно словцо такое сказала, что старуху так кверху и подкинуло. Задела стаканом за кран и кипяток по столу разлила. Даже Степан Митрич выругался:

— Эх, ты, старо грызло!..

Наталья Кирильевна не слыхала, голову за самоваром к снохе вытянула:

— Как, как ты говоришь?

— Очень даже просто… За денежки теперь все сделают. После Ваньки у меня никого не было и не будет больше. Схожу к акушерке, вот и все…

— Ах, ты, мать пресвятая богородица!.. До чего народ дошел? Раньше у нас хоть ведьмы по злости эдакую напасть насылали, а теперича учены люди уж этим орудуют. Да какая тебе в том нужда?

— Ну, приятностей от детей не много. Наваляешь целу кучу, — корми их!

— Да рожай, сделай милость, рожай! Не прокормим, что ли? Кабы у меня не умирали, так одиннадцать человек было бы. Семья-то из них какая!..

— Куда бы их тебе девать?

— Нашлось бы место… Где родятся, там и пригодятся. Живут же люди, не висят меж землей да небом. В хрестьянстве все пригодятся!

Николай вслушался и свысока усмехнулся:

— У баб всегда свой разговор. Как сошлись, — сейчас о детях.

— А уж такая их линия… Так как, Миколаха, возьмем земли? А?

— Как же иначе, папашенька? Всеконечно…

— На всех? И на детей тоже?

— Беспременно…

— Ты, чай, уж и от работы отвык.

— Это пустяки! Привыкну… Не забыл, поди, каким я крестьянином был!

— Я-то не забыл. Я ничего не забываю… Не забыл я, как ты мне всегда супротивником был. Теперича тоже супротивничать станешь, ай по-ладному заживем?

— Что вы, папашенька? Мне даже совестно такие вопросы и слышать. Я уж не мальчишка, свою пользу знаю.

— Помни только, Миколаха, — стар уж я себя переделывать. Сломиться — сломлюсь, а уж согнуться не могу.

— Это мы завсегда понимать можем!

Все остались довольны друг другом.

Отец после чая повел сына осматривать хозяйство. Грузный, жилистый, узловатый, как коряга, старик шел в своем замасленном полушубке, за ним в городском пальто, с руками в карманах, шагал сын.

— Перво-наперво я тебе своих животов покажу. Вот коняга… Лет десять ей, а еще здоровая, годков пяток поработает за милу душу. Коровка тоже хорошая. Нам со старухой больше бы и не надо, ну, а теперича оглядимся маненько да еще прикупим: детишек-то у тебя благодать. В омшаннике овчишек с десяток наберется. Детишкам на валенки…

Сын попыхивал папиросой. Вынул руку из кармана, потыкал пальцем лошадь в бок, корову за рога потряс.

Вышли в огород. На старые мшистые яблони и не взглянули: в хозяйстве подспорье от них плохое. Перед сараем у старика и глаза засияли:

— Вот сарай у меня так на славу! Сам по бревнышку отбирал да из лесу вывозил. Зато простоит сто годов. Нарочно щепой крыл: крыша лекше и стоит дольше… Это уж я без тебя строил. А корму-то в нем сколь…

У житницы Степан Митрич ласково, как живое что, погладил ровно отпиленный угол.

— А житенка-то какова, а? Что крепка, что красива! Дверь железом обил, хитрый запор пришпандорил, — не знавши, ни в жись не отпереть. Берегусь: поворовывать стали… Еще погребишко есть, да глядеть не стоит: не велика в нем корысть…

Повернулся к сыну, весело сверкнул глазами:

— Так как, Миколаха, прожился я, али что к хозяйству прибавил? Как по-твоему?..

— Это, папашенька, даже в спросе вашем не нуждается. Все честь по чести, как у самого заправского мужика.

У Степана Митрича ночевали спекулянты.

Напросились сами. Вечером, в уборку скотины, стоял он в воротах и любовался на деревню. Тут к нему подкатили двое на санях и попросились. Старик подумал, посмотрел на воза, на лошадей, будто проверить хотел свои думы, и разрешил:

— Заворачивай, братцы! Сани под окна, лошадей на двор, а товар в избу.

Спекулянты долго пили чай, потели, прели, разговаривали. Старший, рыжий здоровенный мужик, то-и-дело вытирал полотенцем светлое от поту лицо:

— В вашу деревеньку мы с охотой ночевать ездим. У вас народ хороший… Сколь ни ездим — плохого про нее ни разу не слыхали. А вот селишко с вами рядом, — не дай бог в него и попасть. Минтом обворуют…

— На этот счет у нас деревня поискать. И в селе, чай, не все воры…

— Не знаю, врать не хочу. Только в прошеччий раз ночевал я там… Открыл торговлю, берут хорошо. А пошел хлеб собирать, — в одном доме не додали, в другом отдали, зато обругали матерно, на ночлеге хозяин тулуп стащил. Стали спрашивать, — знать не знаю, ведать не ведаю… Ну, что с ним делать? Заявлять не рука… Плюнули и поехали.

— Был слух у нас про это… Что с нонешним народом поделаешь? Терпи!

— И терпим… Только уж и ночевать у них в другой раз — нет, себе дороже.

Вошла соседка Орина. Помолилась на иконы, всем поклонилась:

— Здорово-те живете!..

— Здравствуй, тетка Орина. Сядись чаи гонять!

— Спасибо вам, сейчас от чаю.

— А то сядись… Товар, что ли, посмотреть пришла?

— Да, парням на рубашки нет ли?

— Как тебя Гришук-от пустил? Он, ведь, коммунист, не любит этого…

— И не бай, Степан Митрич! Записался в коммунию, прытком бы его пострелило, — спокою от него нет. Какой мужик-от был, смирный, разговорчивый, а теперича ну-тко, на старости лет, начнет про бога говорить, — индо жуть берет…

— Не тужи, Орина, утихомирится. Всю жись он у тебя мечется… Потешится, поговорит и отстанет.

В избу толпой ввалились бабы и мужики. Многие крестились на иконы, кланялись самовару с приговором:

— Приятно в апекиту!

— Поцелуй, поди, Микиту! — отшучивался Степан Митрич.

— Да он у тебя померши…

— Другого найди.

Спекулянты вылезли из-за стола, хозяевам спасибо подали. Рыжий разложил на полу шапки, платки, материю, а его помощник следил, не стащили бы чего. Николай на лавке сидел. Глядел-глядел, да, видно, невтерпеж стало ему, — протискался к рыжему и давай расхваливать товар, уговаривать, ругаться. Вдова Татьяха не вытерпела: