Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

Это же самая доподлинная агитация — и какая разница по сравнению с заговорами прежними. Ближе к земле: магия земная не меньше прежней магии небесной.

Интересно еще — так, мелочь, как будто, — что заговор действителен против всех болезней (ср. прежние — от родов, от чесотки, от порезу, от полового бессилия и т. д.).

Значит, мысль крестьянская идет так: Ленин и Троцкий, как представители рабочих и крестьян, Красная армия, а следовательно, и вся Советская Россия, спасают от всех болезней, от всякой пакости, нечисти, подлечести (крепкое, кстати тоже, слово, ядреное) Но, конечно, слишком восхищаться заговором не приходится — есть в нем один существенный недостаток.

В старину воротилы-книгопродавцы — Сытин особенно — забрасывали крестьянский рынок лубками: Георгий Победоносец, Михаил Архистратиг и земные «августейшие особы», увешанные оружием, суровые и непреклонные, должны они были знаменовать мощь державы российской.

Есть этот лубочный национализм и в заговоре:

Так и рисуются сказочные Ерусланы и «божией милостью помазанники», сошедшие с сытинских лубков.

Но это уже наше дело, депо наших агитаторов, комячеек и комсомола слишком бьющие в нос лубочные краски несколько смягчить, упростить, сделав их в то же время более долговечными. Это до нас касаемо:

а пока хорошо, все-таки, что даже вот такие заговоры появляются, значит, «Совецкая власть» крепко внедрилась в деревенский быт, — так крепко, что не выдернешь. И, в заключение, как не радоваться, что имя нашего вождя любовно хранится и голова его — ясная, как солнышко — оценена, понята и принята, как самое дорогое и самое любимое.

Нам не смешно, когда Сами в поэме Тихонова молится далекому Ленни, когда заброшенные корейцы, — у Всеволода Иванова, говорят с чувством священного трепета о великом Ле-и-но, когда в дни морозного траура — незамысловатые старушки божии ставят свечу у Иверской за упокой души «раба божия Владимира», потому что он старался за бедных.

Мы не смеемся, когда именем Ленина в селе Виловатове Самарской губернии заклинают все болезни. В будущем все будет иначе, а пока и эти цветы нам дороги.

Аул Ойсунгур, 3-го июля.

На удобных и пыльных, как стоптанные туфли, Грозненских улицах попал в сильные объятья и был притиснут лицом к серебру гозырей.

— Ай, Алексей, здравствуй!

Черная борода, пухлые, влажные губы защекотали лицо. Это — Алибек, ингуш, мюрид Али Митаева.

Али Митаев, говорят, скоро будет шейхом. Его дед был мюридом шейха Кунта-хаджи, главы сильной и влиятельной секты. При имаме Шамиле дед Али в боях с русскими убит. Отец Али был шейх и умер при царе в ссылке.

Данных у Али Митаева сделаться шейхом, как видите, достаточно. И Али деятельно готовился к восприятию высокого звания: по завету шейх должен иметь 9 жен, Али пока имеет четырех, готовился взять пятую, но… попал в ГПУ.

У каждого шейха должны быть мюриды — последователи, поклявшиеся оружием защищать своего шейха. У Али были еще отцовские мюриды, но и лично своих Али усиленно вербовал. В этом ему помогло одно обстоятельство: при назначении ревкома Чеченской автономной области Али был назначен членом ревкома и получил задание навербовать из чеченцев охрану для железной дороги.

Как шейх и как член ревкома Али быстро вырос в глазах Чечни. Росло и число мюридов — по некоторым данным у Али до 10 000 мюридов.

Не забывал Али воздействовать и на мозг впечатлительных чеченцев. Об одном таком приеме рассказывал мне горец:

Горец остановился у своего кунака, который живет как раз по соседству с Али. Ночью горец вышел на двор по своим надобностям. Ночь светлая, лунная. Через плетень четко видна стихшая, задумчивая сакля Али, — высокая, просторная, в изразцах, дворец по здешним понятиям. Вдруг, — одна из дверей распахивается, и во двор выскакивает Али в нижнем белье. Крупными скачками ходит по двору, размахивает руками и громко, истерично вскрикивает:

— О, боже, боже! когда же ты оставишь меня в покое? Отец, ну, что я могу сделать?

Оказывается, к Али частенько является его отец (умерший, как я уже отметил, в ссылке при царе, т.-е. в руках русских) и начинает изводить его нравоучительными беседами.

О чем эти беседы? Трудно сказать, но ожидаемое восприятие сана шейха (святой), а дальше недалеко и до имама (глава мусульман), вербовка мюридов, — не ясно ли, что дух отца требовал у сына:

«Иди и спаси правоверных мусульман!»

А какое впечатление производит на дикого чеченца: полуголый, уважаемый человек прыгает в лунных бликах по двору, дико выкрикивает имя бога, пророка, отца, распугивает своих собак и вызывает тоскливый вой соседских?

Но наш горец поступил по-иному. Он подобрал на дворе свежий коровий помет (не погнушался) и послал к Али свой пахучий, липкий привет. Помет сочно ляпнулся в спину Али, и святой, отплевываясь, с руганью бросился в саклю.

И горец весело щерит свои острые зубы:

— Не любит дух шейха коровьего… Бросил беспокоить нашего Али.

Мюрид этого-то шейха и встретил меня на улице. У Алибека пышная черная борода, бритая голова, плотная гибкая фигура — сильный ловкий зверь.

— Что делаешь, Алексей?

— Еду в Чечню.

— Хорошо… Где Гикало?

Потом осмотрелся вокруг и понизил голос:

— Алексей, у меня есть вино, резал баран, идем кушать?..

За пахучим шашлыком и искристым кизлярским вином Алибек стал осторожненько выпытывать:

— Чего в Чечне будешь делать?

Говорю ему о материалах для газет, для журналов и книг. Но по черным глазам Алибека, глазам чуткого, сильного зверя, вижу: не верит.

— Алексей, поедешь Автуры?

И ожидающе стынут глаза: не боюсь ли?

Смеюсь ему:

— Если приглашаешь, поеду…

А ехать в Автуры, главное гнездо мюридизма, когда сам-то глава сидит в уютных подвалах ГПУ, ехать к озлобленным мюридам в гости — не совсем приятная по впечатлениям поездка.

Через два дня выезжаю с товарищем чеченцем в Чечню. Товарищ, Мазлак по имени, ярый безбожник, а в революционных боях — с 17 года. Алибек нас провожает.

За первыми горами от Грозного открывается широкая плоскость Чечни, замкнутая кольцом горных хребтов.

В этом году плохой урожай. Солнце жгло поля, тучи висли на горных вершинах, а плоскость горела, трескалась земля, знойной горечью першило в горле.

Фургон дребезжит, взбивает пыльную пудру. И долго после фургона виснет над дорогой и полями пыль, лениво растекается в знойной безветренной суши.

По пути передышка в ауле Ст. Атаги. Встретил члена ревкома. Молодой. Его брат был коммунист, надежда чеченской бедноты, — убит в бою с белыми. Этот — надежда либерально-националистических слоев Чечни. Самодовольно сытое лицо, холодные, серые глаза, железные мышцы на широком костяке.