Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

— Зачем ты едешь в Чечню?

Опять говорю о газетной работе. Серые глаза подозрительно щурятся, — не верит.

— Жалко, что меня не было в Грозном, — я бы тебя не пустил. В Чечню. Знаем мы Гикало, знаем и тебя. Довольно, пусть сама Чечня скажет, кого она хочет видеть у власти…

Я понимаю его боязнь — идут выборы в советы, и националистические слои Чечни боятся всякого влияния из Ростова и Москвы.

Узнав о том, что я еду в Автуры, еще больше проникся подозрением: зачем человеку ехать к мюридам и рисковать? Не иначе — имеет задание из центра.

— В Автуры ехать не советую, — мюриды нервничают, могут пойти на все… А тебя могут взять в плен заложником… Делай, положим, как хочешь — ты Чечню знаешь не хуже моего…

Ночуем в ауле Шали. И только на другой день к обеду приезжаем в Автуры, который прижался к самым горам.

Из Шали провожает еще один чеченец и передает с рук на руки. По обычаю: за меня, как за гостя, отвечают все, где я остановился, поэтому каждый передает своему кунаку (другу). Это мои «меры» на случай пленения, которое весьма возможно.

В Автурах сразу окружает насыщенная атмосфера религиозного фанатизма. В ауле со дня ареста Али Митаева прекращены вечеринки, танцы, свадьбы, песни, за исключением религиозных. Ко мне в саклю тискаются мюриды, — обтрепанные, с горящими глазами, со сдержанной злобой. Все почему-то уверены, что я власть имеющий. Идут бесконечные рассказы о деде Али, о Бамат Гирее — отце Али. О их борьбе с царским правительством, о священной войне…

А в окно слышно, как горбатая девочка лет 12-ти, укачивая ребенка, поет:

Под вечер, когда комната разредилась от толпы мюридов, Алибек крепко стиснул мою руку, в глазах загорелся огонек, близко придвинулся, жарко задышал:

— Алексей, болтают чечены, что хотят мюриды взять тебя в плен… Мне говорили: в плен Алексея взяли? Алексей, клянусь, валайлазум (клятва), ходи по Чечне, по горам, по аулам, — ты наш гость. Если кто тронет пальцем, вот…

Сверкнул кинжал и сильно вонзился в стол:

— Вот, — мы за тебя отвечаем… Но болит душа у нас — арестован Али. Что делать надо — хотим здесь его видеть? Плачут родные… Алексей, мы, мюриды Али, клятву дали Али умереть с ним. Если Али умрет в Ростове арестованным, и клятва и обычай наш — отомстить…

Тяжело дышал Алибек. Кровь ударила в лицо, в потемневшие глаза. Нервным, сильным движением вырвал кинжал из стола и вложил в ножны:

— Мы воевали за Советскую власть, Алексей, но умрет Али, мы пойдем мстить… Да, мстить за смерть Али… Что делать, Алексей? Мы умрем за Али, но это нехорошо будет, война будет…

Вечером окна и двери сакли были наглухо закрыты, и на столе неожиданно появилась четверть араки (местной водки). В углу комнаты посадили девушку играть на гармонье.

Мюриды, приставленные ухаживать за мной, жадно хлобыстали водку стаканами. Девушка, с мертвым, неподвижным лицом, вытягивала из гармонии унылые звуки. Ей приказывали замолчать — она безразлично кончала. Приказывали играть, — она с тем же мертвенно-неподвижным лицом растягивала гармонь, рвала из нутра боль и тоску, визгливый плач…

В комнате душно и жарко. Надышали, накурили, лица багровые, потные.

— Танцевать!

Гармонь заплакала молитву Шамиля. Упившийся мюрид, местный учитель, выскочил на середину комнаты и пошел гибко извиваться, выщелкивать ногами, с визгом —

забаламутил потный воздух. Потом выхватил кинжал, выхватил кинжалы у других — два в зубах, два в руках — и в сверканье клинков заметался по комнате. Дикая пляска, с режущими криками, свистом —

Далеко за полночь шел дикий разгул мюридов в ауле, где скорбь и печаль об Али, арестованном неверными…

Аул Гудермес, 5-го июля.

На утро мюриды выкатили линейку, долго стоявшую без употребления, впрягли пару сытых коней, и мы с добрыми пожеланиями запылили из гнезда мюридизма.

Дорога побежала к далекому, синему перевалу. Утро, а солнце ослепительно жжет. И опять клубится пыль из-под линейки, долго, лениво виснет над дорогой. Желтые поля пшеницы застыли в знойной истоме.

Ехал с нами председатель ревкома соседнего округа (волость). Раздерганная, выщипанная бороденка, ссохшиеся губы и под ними три зуба — два вверху, один внизу. Когда смеется, а смеялся и пел он всю дорогу, три зуба ехидно щерились на нас, на ссохшиеся поля, на знойный застывший воздух. И перло из него чадное самодовольство:

— Я присядатель, мой републик за Герменчук, мая власть двасать аул… И-эх, гони собак-лошадь, и-и-и…

Возница учитель-мюрид хлестал по коням. Кони жарко схватывали дребезжащую линейку, — взмокли, секлась сквозь кожу темная кровь, мухи звенели в знойном воздухе.

— Альксей, — голос у председателя хрипло-скрипучий и дохнул на меня гнилью, — мая хочет водки, давай…

— Нет водки, а если была бы — жарко пить…

Учитель смеется:

— Водка есть…

Услужливые мюриды сунули в мою сумку две больших боржомских бутылки.

Председатель завертелся на зыбкой линейке:

— Давай, пить надо.

Вытянули водку. Предревкома из вежливости предложил мне. Отказываюсь.

— Зачем, Альксей, не надо? Пить хорошо…

И его три зуба крепко вцепились в горло бутылки. Теплое вонючее сусло загулькало в широкую глотку. Не отрываясь, высосал полбутылки.

— Здорово! — похвалил его.

Предревкома оторвался от бутылки, ощерил хриплым смехом три зуба, сощурил замаслившиеся глазки:

— Ай, хорошо… пей, Альксей…

Бутылка опорожнилась у остальных моих спутников. Таким же манером исчезла и вторая.

Зной и духота. От выпитой водки председатель разомлел, отрыгивал зловонное сусло, щерил зубы. Рыгнул раз, два и запел о Зелимхане:

Учитель, тоже захмелевший, нахлестал лошадей. Лошади с храпом рвались сквозь зной и духоту. Задыхались кони, пеной взмылили бока, а желтые поля, звенящие зноем, бежали в даль. За линейкой билась клубами пыль, висла в неподвижной духоте.

По пути сомлевшая окружная власть вывалилась из линейки.

— Эт мой републик, мой власть здесь, — бормотал предревкома и свалился в тени тута спать. А мы дальше через горный хребет в центр округа аул Ойсунгур…

Синими сумерками въехали в аул, приткнувшийся на склоне хребта…

Утром ознакомлялись с работой ревкома. От всего ревкома нашли только двух делопроизводителей — русских. Молодые, задорные, быстро вспыхивающих злобой.