Максимилиан Кравков - Ровесники: сборник содружества писателей революции Перевал. Сборник № 2

— Власть хотите видеть? По-нашему так — тюха там, матюха здесь, а колупай с братом уехали. Ха, полторы недели никого нет и никакой власти по-нашему нет. Как работаем? А вот, — один финагент стал требовать подводу ехать составлять списки. Зампред плюнул финагенту в физию, а потом размазал плевок пощечиной. Утерся финагент и пошел пешком. Жаловаться не моги, — съедят с кишками… Дела ревкома? Вот у себя на квартире держим. В ревкоме растащут. Был там замок. Особый замок, американский — ударишь по одному боку — запрется, ударишь по другому — отопрешь. Сейчас и этот замок украли.

Прошли в ревком. Раньше здесь была почтово-телеграфная контора. Голые столы, по стенам плакаты. Плакаты ярко-красочные, кричащие, прислали из Москвы, но здесь их не понимают и не читают. Глазеют на яркое пятно. Поверх плакатов накалываются приказы, объявления.

— Так наклеили. Присылают и клеим. Все меньше тоски, да и стены ободранные закрыли…

В одной из комнат ревкома арестованный в эту ночь вор. Забился в угол, по-волчьи вспыхивают глаза. На ногах кандалы лошадиные. Дверь в комнату подперта колом. Охраняет старик с оружием: палка, на конце которой вделан штык от берданки, — от собак оружие.

Стал плакаться нам старик:

— Я почетный, кубовой выборный, а меня заставили стеречь вора… Я уйду…

Уходя из ревкома, делопроизводитель потешался со злобным сухим смехом:

— Борьба с бандитами! От них весь округ стонет, а у нас ни одного милиционера. Старик уйдет, конечно, не дурак же он, чтобы целые сутки здесь околачиваться. А что будем делать? Отправить в город, — штаб милиции в Гудермесе за 15 верст, сюда никого не присылает. Отпустим вора, или товарищи придут и освободят… Срочные секретные пакеты отправляем через базар, — отвези, мол, пожалуйста. Сами мы по делам службы пешком ездим… Так-то вот, — и-их мать твою в душу и боженят… Житьишко, — телефона нет, газет нет, книг нет и делать нечего. Ну, что мы делать будем? Властей-то наших нет?

Думалось, что и нам придется тащиться пешком из аула. Но у Мазлака здесь есть кунак, а кунак быстро представил в наше распоряжение арбу и пару волов.

И опять синяя вечерняя мгла кутала горы, задернула даль. Арба зыбко трусилась по пыльной дороге к станции железной дороги, что в 7 верстах отсюда…

— Йолло, — подгонял возница волов и тянул унылую песнь…

Аул Брагуны, 7-го июля.

Там, где мутная Сунжа, облизав мазутные грозненские берега и прорвавшись через горную лощину, вливается в Терек, на узкой береговой излучине между двух рек приткнулось селение Брагуны.

С одной стороны, петлями вьется Сунжа, играя под солнцем мазутной радугой. С другой — широко расхлестнулся Терек, омывает левым берегом станицу Щедринскую, правым — селение Брагуны. А на западе узкий полуостров запирается лесистым горным хребтом.

Уже темно, когда подъезжаем к Сунже. Темным силуэтом, тонким и острым встает на другом берегу минарет, врезается в расцвеченное звездами небо.

Возница-чеченец встал у переправы, от которой нервной нитью убегал в темноту стальной канат.

— Ге-ге-эй! бурун давай… — понеслось над рекой, метнулось в лес. Тихо у минарета, лишь звонко откликнулись собаки.

Опять кричали и так же молчали Брагуны.

Зажгли костер. Пламя метнулось, заиграло на темной, таинственной реке. Где-то в стороне стонали и скрипели мельницы. За спиной темный, тихий лес, пристанище бандитов. У ног Сунжа быстрыми кругами мчалась в кровавых вспышках костра. Первобытьем повеяло от чуткой ночной тишины, от острого шпиля мечети.

— Давай бурун!

— А-а, у-у-у… — откликнулись лес и Сунжа.

Щелкнул затвор и грохнул выстрел. Дрогнула ночь, охнула, — и опять тишина, опять первобытьем веет от стона и скрипа мельниц, от бликов костра на широких, быстрых кругах Сунжи…

Наконец, стальная нить задрожала, тугой струной натянулась, заскрипела и скоро из ночи вынырнул паром…

Остановились у председателя ревкома. Торговец. Татарин. Две жены у него.

— Наше селение разный народ — татары, кумыки, чеченцы, кабардинцы… Ничего, живем мирно…

— Постойте, но как же сюда кабардинцы попали?

— Не знай, селение наше старое, по-нашему называется Бора-хан. Много лет назад из Крыма вышел Бора-хан и сделал здесь свое селение. Тогда не было здесь чеченцев, не было казаков. Наше селение было. Я хорошо не знаю, старики есть — рассказывают…

Гостеприимный хозяин разложил подушки по коврам, долго угощал кухонными изделиями своих жен…

На утро он посоветовал пройти к самому старому жителю, расспросить его, что интересно…

Курез Абдурахманов — кабардинец. По его собственным исчислениям ему 106 лет…

— Давно, давно алты изгиль (шестьсот лет) назад, еще не было великого хана Мамая, вышел из Крыма Бора-хан и Керим-хан. Здесь у горного хребта, где сливаются Сунжа и Терек, поставили селение, а другое на берегах Сулака. От Бора-хана и селение назвалось и Бора-хан арак (гора). Кругом были леса, земли вольные, безлюдные, а на случай налетов две реки и горы Бора-хан защищали селение. Потом оттуда, с гор стали спускаться чеченцы. Имамы чеченские хотели покорить Бора-хан. Были бои. Умар-хаджи, Кази-Магома, имам Шамиль — все хотели взять Бора-хан.

Последний раз был в Бора-хан кади Дудыр-хан. Он собрал для Шамиля дань, но ему не передал. Опять пошел Шамиль на Бора-хан. Был большой бой, в нем убит Дудыр-хан, а Шамиль так и не взял Бора-хан. Потом пришли русские, и Бора-хан перешел под их покровительство…

Сидит Курез на ковре, поджав ноги. С голого коричневого черепа крупные капли пота сползают на сморщенное лицо. Гноящиеся, серо-тусклые глаза не видят. Мухи ползают по омертвевшим векам, присасываются к гною, не видят, не чувствуют омертвевшие глаза. Когда говорит, натужно пытается восстановить в помутневшей памяти сказания дедов, виденные и пережитые события.

— Жалуется, — говорит переводчик, — память стала слаба, забывает, что и как было…

Когда мы уходили, Курез встал, пожал нам руки и пошел в мечеть.

— Видишь, пошел, — смеется переводчик, — и говорит еще, что если бы не ослеп, то он совсем бы себя хорошо чувствовал…

Я долго смотрел, как столетие с хвостиком, слепо тыкая впереди себя палкой, тихо брело к острому, тонкому шпилю мечети…

Сел. Брагуны, 8-го июля.

Это был пожелтевший лист бумаги, сложенный пополам. От долгого лежания бумага на перегибе потемнела, надломилась.

Старик, пожелтевший и надломившийся, боязливо передал этот лист бумаги, исписанный с внутренней стороны мелким арабским бисером. Об этой бумаге мне говорили, как о летописи чеченского рода — Гендригойского. Родовая запись, прошедшая через тысячелетие. С большим усилием, с уговорами, подходами, с мобилизацией сельского председателя удалось вытянуть бумагу для перевода. Вызвали сельского кади, переполненного самодовольством, важностью собственной персоны — никто, кроме него, во всем ауле не прочтет этой летописи.