Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

Пирамида, потыкала его мордой: «Вставай!»

Он встал и, увидев ее разорванную грудь, повел в поводу. Два месяца он выхаживал ее, отдавая весь сахар и лишний хлеб. Но так как он был живым человеком и ему тоже захотелось сахару, однажды он не отдал Пирамиде свою порцию. И сейчас думал про себя, что, наверно, его зуб и болит из-за этого сахара.

Кукушкин перешел Неву и вышел на проспект Обуховской обороны. Он шел по переметенной снегом тропинке, прикрыв от ветра раздувшуюся щеку рукавицей. Дорога была безлюдной. Навстречу ему попались только два грузовика, покрытые брезентом. Брезент был заляпан красными пятнами, из-под него выглядывали наружу сжатые в кулаки лиловые руки.

Немец обстреливал дорогу из дальнобойных орудий. Он все время переносил огонь, как бы сопровождая Кукушкина к Ленинграду. При первом разрыве Кукушкин, по старой привычке артиллериста, лег в снег. Потом перестал ложиться, а стал прятаться в подворотни. Бил немец методично — через каждые десять минут по снаряду. Это Кукушкин заметил по часам.

Где-то около сада Бабушкина, когда Кукушкину попались навстречу две машины с трупами, рваный длинный осколок от снаряда, с визгом рубанув по афишной тумбе, отскочил и ударил по переднему скату первой машины. Машина ткнулась радиатором в снег и остановилась. Сколько времени Кукушкин помогал шоферам перетаскивать трупы на вторую машину, — не помнит. Стало смеркаться, когда нагруженная машина уехала, а первая так и осталась торчать в снегу.

Зуб снова заныл нестерпимо.

И Кукушкин вспомнил своего хозяина из Ново-Саратовской колонии.

Бывают же такие нелепости, думал он. Дело в том, что разведчиков поселили в дом к немцу-колонисту. Фамилия его была Крамер. Он был тощ и длинен, как божье недоразумение. Жена его ходила на сносях, а трое ребятишек, мал-мала меньше, сидели на холодной печи, кутаясь в разное тряпье. Крамер был учителем. Его не успели эвакуировать. Он очень боялся, что его могут расстрелять как шпиона. Разведчики не считали его шпионом и делились с его семьей хлебом и супом, хотя сами клали зубы на полку. Мы подозревали, что Крамер где-то считал себя виновником войны и блокады и что его, Крамера, все ненавидят, как Гитлера. Таким уж он был робким и осторожным. От этой робости он даже членораздельно говорить не мог, а только мычал что-то непонятное.

На Ханко нам не выдавали положенного денежного довольствия. А здесь выдали сразу месяцев за десять да вдобавок к ним еще полевые. Короче, у нас завелись деньги. Девать их было некуда. Купить на них было нечего, и пристрастились мы в доме Крамера играть в очко. Застал однажды нас за этим занятием комиссар Щеглов-Щеголихин, но не отругал нас, а, к нашему удивлению, сел за стол и попросил карту. Проиграл он в первый раз порядочно, но встал из-за стола веселый и сказал на прощанье:

— Завтра отыграюсь!

Назавтра после отбоя мы опять сели. Банковал Кукушкин. Комиссар не обманул, пришел. Кукушкин предложил ему карту.

— Сколько у тебя в банке? — спросил комиссар.

— Девятьсот рублей, как одна копейка! — сказал Кукушкин.

Комиссар вынул сторублевую бумажку и положил в банк.

— А теперь сколько?

— Тысяча, — сказал Кукушкин.

Комиссар расстегнул планшет и подал Кукушкину лист бумаги и вечное перо и, сказав «пиши», начал диктовать вслух для всех:

«Мы, разведчики полковой батареи триста тридцать пятого полка, вносим в фонд обороны тысячу рублей своих личных сбережений и призываем всех последовать нашему примеру». Мы все расписались под этими словами с величайшей радостью. Комиссар сделал нас благородными.

Через день во фронтовой газете под маленькой заметкой стояли наши фамилии, и по всему фронту, следуя нам, началось это великое дело.

Ферапонт Головатый внес свой миллион в фонд обороны после нас.

В полку появилась дизентерия. Надо было как-то помогать Яше Гибелю бороться с этой непристойной болезнью. Он нам всегда помогал, ангел нашего здоровья. Щеглов-Щеголихин вызвал нас с Борей Утковым к себе и попросил выпустить листовку.

И на этот раз мы по просьбе комиссара, я нарочно пишу «по просьбе», он редко приказывал, выпустили листовку в четырех экземплярах. Мы повесили раскрашенные листы слоновой бумаги во всех трех батальонах и в штабе полка. Листовка называлась:

«ВОКРУГ ВОПРОСА НАСЧЕТ ПОНОСА».

Под рисунками, которые вам поможет нарисовать воображение, были такие стихи:

Кукушкин, вспомнив эти стихи, попробовал прочесть их вслух, но все равно не помогло. Зуб продолжал ныть, очевидно, потому, что стихи не имели непосредственного отношения к зубной боли, которая прямо-таки раскаленными клещами разрывала челюсть.

Сумерки перешли в ночь. Ветер утих. Немец перестал стрелять из своего дальнобойного орудия. Наступила тишина. Огромная луна встала над тишайшим городом.

Кукушкин устал и, чтобы сократить расстояние, свернул с дороги на тропинку, перелез забор и пошел через кладбище Александро-Невской лавры.

И вдруг в этой тишине он услышал четкие удары топора. На морозе они были особенно отчетливыми. Он прислушался и пошел по направлению звука. Кукушкин увидел какую-то странную фигуру, которая тюкала топором по основанию деревянного креста.

Проваливаясь в снег, Кукушкин подошел к этой странной фигуре и спросил:

— Что вы делаете?

Фигура выпрямилась и неопределенным голосом сказала:

— Не чужой рублю, а мужнин. А ты посильнее меня, взял бы да помог!

И, странное дело, Кукушкин сбросил полушубок и доделал начатое. Он начисто срубил память о бывшем человеке, расколол в щепу, погрузил на санки и молча потащил за странной фигурой по безлюдному Старо-Невскому проспекту мимо вмерзших в сугробы троллейбусов, мимо обвисших под тяжестью инея бесполезных проводов и перевернутых, запорошенных снегом кроватей. Он дотащил санки до улицы Чайковского, до подъезда дома, от которого были видны в холодном свете луны деревья Летнего сада и черная решетка набережной Фонтанки.