Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

Поужинав, я забираю тулуп и залезаю на печку.

Утром Сергей Львович затемно уезжает на станцию за новым оборудованием. Я иду в степь.

Поезд шел с востока на запад. В вагоне, как всегда, пахло дорожной неустроенностью. Кукушкин не отрываясь смотрел в окно вагона, но не видел ни мелькавших перелесков, ни полосатых шлагбаумов, ни встречных поездов. Он думал.

— Чаю? — спросил проводник.

Кукушкин взял чаю и, не глядя, стал размешивать ложечкой сахар. Он был, как это ни странно, именно сейчас, как никогда, одинок и сосредоточен в своем одиночестве.

Была ли у него в жизни любовь? Да, была! Но он сам отпустил ее глупо и нелепо. Зачем он ее отпустил? Найдет ли он ее снова? Будет ли у него свет своего домашнего огня? Он испытал все, что человеку положено, а может быть, больше. Жизнь — счастье. Это Кукушкин знал очень хорошо. А счастлив он сам? Конечно, счастлив, раз едет в вагоне живой и целый и рассуждает об этом, может быть ненужном, деле.

А за окном вагона шла весна.

Над головой Кукушкина, на второй полке, девушки на два голоса пели длинную и грустную песню о боевой жизни партизана Евдохи, о жизни прекрасной и стремительной и о смерти мгновенной, как щелк затвора:

Он представил себе, как лежит этот Евдоха в высокой зеленой траве лицом кверху и белая ромашка заглядывает ему в остановившийся голубой глаз, а около него стоит оседланный конь и ржет надрывно и беспощадно, понимая, что хозяин не поднимется больше.

Потом девушки завели новую песню, грустную и трогательную.

запевала одна из девушек задумчиво и тихо. Ее поддерживала другая, как бы предупреждая первую:

И навела эта песня Кукушкина на грустные размышления.

С некоторых пор он снова стал задавать себе старый вопрос «почему». «Почему я еду один? И куда я еду и зачем? Жить надо для других, в этом найдешь и свое счастье».

Он еще не чувствовал себя иссохшей веткой. В нем была сила. В нем была жизнь. Он чуял ее соки, набирался ее живого трепета и волнения, может быть, еще не сознавая этого. Он привыкал к обычному в необычном пока еще для него мире. Он осознавал себя заново и понимал, что для этого не надо много усилий. Он становился прежним Кукушкиным. Он провел ладонью по щекам и подбородку.

«Зачем мне усы и борода?» Он достал из мешка «безопаску» и помазок с мылом, накинул на плечо полотенце и вышел в тамбур.

— Закрыто. Сейчас станция, — сказал проводник.

— Мне только побриться.

— Возьми ключ. Воды много не лей. Потом закроешь.

Вымывшись после бритья, он бегло взглянул на себя в зеркало. Право же, он не так постарел. Только огонек лукавства в голубых глазах сменился сосредоточенной умудренностью знающего цену жизни человека и на прежних складках добродушной улыбки легла сеть маленьких морщинок. Особенно было много лучиков вокруг глаз, научившихся прищуриваться и быть жесткими. Лоб все так же был чист и высок, и его все так же пересекали две характерные бороздки от переносицы кверху; слов нет, они углубились. Белесый чуб, не тронутый сединой, все так же спадал на правую выгоревшую бровь.

Он бесцельно посмотрел на столик и увидел, как будто впервые, свои руки. О, как они были сейчас похожи на руки дяди Саши! Руки с крепкими, узловатыми в суставах пальцами, с твердыми, как слоновая кость, ногтями; руки, оплетенные сетью голубоватых бугристых вен; руки с каменными мозолями, в которые въелись железо и известь, мазут и смола. Руки самого труда, все умеющие делать руки!

Но Кукушкин не думал об этом. Он даже сожалел, что их нельзя ни отмыть, ни отпарить.

Он смотрел в окно. Поезд подъездными путями, пе-

рестукивая колесами на стрелках, на замедленной скорости подходил к станции. Колеса разговаривали, сбавляя темп.

«Чик — и нету! Чик — и нету! Чик — и нету! Чик… Чик…» Поезд остановился, и Кукушкин увидел через стекло прямо перед собой одноэтажное здание продымленного, покрытого мельчайшей угольной пылью вокзала.

«Станция Чик», — прочел он на вывеске и не удивился. Он опять припомнил Порфишу Атюнова. А так как решения в нем созревали сразу, то он накинул фуфайку на плечи, шапку — в охапку, мешок — под мышку, и не успели девушки повернуть головы, вышел в тамбур и спустился мимо проводника на перрон.

— Получите за чай. Билет можете оставить у себя.

Кукушкин давно вырос из того возраста, когда люди в трудную минуту говорят: «Я один на целом свете — никого у меня нет». Он знал: там, где есть люди, можно найти все.

А на станции Чик людей было много. Все они спешили куда-то со своим скарбом. С чемоданами и баулами, с узлами и сундучками. Ребятишки держались за материнские подолы и выглядывали из-под нахлобученных шапок. За вокзалом в непролазной весенней распутице пыхтели безнадежно застрявшие грузовики. Два гусеничных трактора волокли тракторные сани.

«Привет освоителям целинных земель!»

Ветер, резкий, как наждак, трепал и, раскачивая, надувал это полотнище.

Кирзовые, а чаще резиновые сапоги, ватные брюки, стеганая фуфайка и шапка-ушанка были в то время спецодеждой целинников. На Кукушкине тоже были кирзовые сапоги, стираные, военного образца брюки и гимнастерка, неизменная стеганая фуфайка и подержанная ушанка со следом пятиконечной звезды на выцветшей цигейке.

Прямо перед ним с бесконечных платформ сгружали тракторы, громоздкие бороны и плуги, сеялки и комбайны. И все это вязло в весенней распутице, ожидая, когда его возьмут и увезут на место и пустят в работу. Вокруг этих завалов спорили и чертыхались люди.

По магистрали с паровозами и электровозами в четыре линии гремели составы с запада на восток и с востока на запад. Белый пар и серый дым стлались по земле, обволакивая провода и шлагбаумы. Ветер забивался под рубахи, насквозь продувая фуфайки и кожанки.

Разные ветры знал Кукушкин: и палящий «астраханец» сталинградских степей, и ледяной ветер Баренцева моря, и легкий бриз Каспия, и влажный ветер Балтики, — а здесь поежился, смахнул с носа каплю и вошел в буфет. В буфете было тихо и пусто, если не считать долговязого парня в драном кожухе, накинутом на тельняшку подозрительной чистоты. Он распинался, не обращаясь ни к кому: