Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

Щеглов-Щеголихин, как сообщил Ваня, на третий день после Победы подорвался на мине. Он поймал осколков пятнадцать и получил контузию. Он все-таки очнулся во время перевязки и успел сказать Яше Гибелю:

— Все пройдет, доктор. Я поправлюсь. Мне даже умирать не страшно. Только очень хочется посмотреть, чем все это кончится.

Нашего комиссара отправили, по словам Яши Гибеля, в Москву самолетом. Сопровождать его вызвалась Галя Мельникова, наша санитарка.

Кукушкин исчез. Он мог делиться своей радостью, но не умел делиться своим горем. Он не писал мне, — значит, у него было свое горе. Я попробовал его разыскать, но напрасно. Тетя Поля ответила мне, что он заехал к ней на недельку, спросил о Тоне, помог тете Поле вскопать огород и уехал искать свое место.

С Кукушкиным опять что-то произошло.

Я не люблю сидеть на месте. Ветер странствий тянул меня из города в город. Я видел новые города и обожженную землю, на которой колосилось молодое жито. Я видел слезы вдов и невест, вечную печаль напрасного ожидания. И я залезал на свою вышку и рассказывал о победе жизни. Мне только житья не давала колючая проволока. Ее было слишком много, и ее шипы кровянили мою душу.

Из Москвы до Ростова-на-Дону, от легких причалов Химкинского порта, отчаливал флагман речного флота. Стояло ясное июньское утро. Флагман шел на открытие Волго-Донского канала. Нас была целая бригада. Нам предстояло по пути рассказывать о всенародном празднике.

Мы не жалели усилий. Мы распелись перед микрофоном, как соловьи. И наши голоса не умолкали в эфире с утра до вечера. Мы шли через всю Россию, по матушке-Волге. И души наши пели от радости, и солнце улыбалось всю дорогу.

Перед самым входом в канал наш теплоход прошел мимо металлической колокольни и вошел в первый шлюз. Гремела музыка, и по обеим сторонам канала плотной стеной стоял народ.

Наш теплоход медленно вошел в шестой шлюз. Прибывающая вода подняла его на упругих ладонях вровень с парапетом. И я через стекла радиорубки увидел Кукушкина. Я не мог ошибиться. Он стоял у самого парапета против меня в каких-нибудь пяти шагах. Мне нельзя было выбежать, потому что я вел передачу. Кукушкин стоял в новом коричневом костюме, и его белесый чуб трепетал на ветру, как золотой вымпел. Кончив передачу, я вышел на берег, но разве можно было среди толпы разыскать Кукушкина…

Вскоре я получил письмо от Щеглова-Щеголихина, который приглашал меня в Сибирь. Я с радостью поехал на целину.

Галя Мельникова выходила нашего комиссара. Они поженились. О дальнейшей службе в армии не могло быть и речи. Они вместе окончили Институт механизации сельского хозяйства. Их направили в конструкторское бюро завода. У них появилась отдельная квартира в городе. Родился сын.

И вот, как мне сообщал Сергей Львович, его вызвали на бюро райкома.

— Ваш отец работал в Сибири ветеринаром? — спросил секретарь. — Может быть, и сыну хочется поработать в деревне?

И Щеглов-Щеголихин обрубил концы сразу. Сдал квартиру. Забрал семью и на двух полуторках приехал в Новые Тырышки. Совхоз размещался в березовом перелеске, в кирпичном здании бывшей сельскохозяйственной коммуны. Вокруг лежали необозримые поля и редкие деревни, словно по этим деревням, перехлестнув Уральский хребет, прокатилась огнем и железом война, оставив колдобины и обгорелые, заросшие бурьяном фундаменты. Снежная поземка била в окна. Из-под пола дуло.

— Дьявольски холодно! — ежился пятилетний сын Шурка, на манер отца потирая руки перед раскаленной времянкой.

— Подожди, — говорил отец, — вот ласточки прилетят — и тепло будет.

И Шурка ждал.

Нового директора встретили не то чтобы недоверчиво, но с долей иронической выжидательности: посмотрим, что из тебя выйдет и что ты за птица.

С осени по всему участку совхоза в поисках корма бродил годовалый бычишка Кузя. От скуки трактористы, стоящие на ремонте, выучили его, по их мнению, одной забавной штуке. Если человек нагибался, бычишка подкрадывался к нему сзади и запрыгивал на спину.

Надо было случиться так, что когда Щеглов-Щеголихин вошел в тракторный парк, прикуривая, он обронил зажигалку и нагнулся, чтобы поднять ее. Этого момента Кузя только и ждал. Он неслышно выскочил из-за угла и прыгнул на нового директора. От неожиданности Сергей Львович чуть не свалился. Но тут же повернулся и поймал бычишку за рога. Поймал и резким движением опрокинул его на спину. Трактористы не смеялись. Кузя после этого позорного для него случая при виде кожаного пальто директора отходил подальше.

Когда я приехал в Тырышки, Кузя попытался произвести эту операцию и надо мной, но, видимо, испугался, заметив мое кожаное пальто в розвальнях.

Я поселился на квартире у директора. А больше жить было негде. Щеглов-Щеголихин занимал две комнаты и кухню в пятистенном деревянном доме. Русская печь дымила, а поэтому была в бездействии. Для обогрева и приготовления пищи директор соорудил времянку особой конструкции с конденсатором для сохранения тепла.

Галина Ивановна работала в тракторном парке бригадиром ремонтников.

Я целыми днями мотался с директором по полевым бригадам. Все хозяйство совхоза было растащено и запущено. Не хватало всего: людей и машин, жилья и запасных частей. Директорский шофер Покусаев, недавно приехавший на целину с молодой женой, после того как от него сбежала жена, запил горькую. Директору часто приходилось садиться за руль вездехода самому. В лица нам бил ветер и мелкая снежная пыль. Мы продубели на степном зимнем солнце. Иногда я оставался дома и играл с Шуркой. К нам заходил Санька, семиклассник местной школы. Он все свободное время толкался в тракторном парке, помогая трактористам. Ему самому очень хотелось сесть за руль трактора. Его мать работала на почте. Отец погиб в первый день войны под Ленинградом, и Санька его не видел ни разу.

Я отправляюсь на почту, чтобы отправить письма и посмотреть газеты.

— Колывань, Колывань!.. Вы слышите меня? — кричит женщина в трубку, потом поворачивает ко мне голову и говорит: — Просто наказание какое-то! Опять замыкание.

Я смотрю на нее сочувственно и узнаю Тоню Магрычеву.

Как летит время! Как оно разбрасывает людей и, как земля, становится все меньше и меньше. «Наверно, это от возраста», — думаю я. И чем грандиозней пространства, тем больше шансов встретиться. Какой-то парадокс!

Тоня после гибели мужа ни жива ни мертва с грудным Санькой эвакуировалась в Сибирь, да так и застряла в Новых Тырышках. Она и живет в заднем приделке при почте вместе со своей сменщицей и Санькой. Она робко спрашивает меня о Кукушкине. А что я могу ей ответить?

По вечерам при свете керосиновой лампы мы садимся с Сергеем Львовичем за стол. Галина Ивановна подает нам хлеба и молока.