Михаил Дудин - Где наша не пропадала [с иллюстрациями]

Мы не спали всю ночь. Мы вглядывались в темноту, не смыкая глаз.

На рассвете Пушков первым в бинокль заметил Кукушкина. Бинокль переходил из рук в руки, от глаз к глазам.

Мы все видели Кукушкина. Он лежал за камнем в пяти шагах от дзота. Его не видели только немцы. Он лежал в мертвой полосе в пяти шагах от их мороженого немецкого носа.

Немцы заметили, что мы переменили позицию, и первыми открыли огонь. Фонтанчики снега и мерзлой земли вспыхнули перед пушкой Федотова.

Кукушкин встал в полный рост. Это нам было видно без бинокля через прицелы карабинов и автоматов, готовых выстрелить. Он прыгнул на крышу дзота. Мне даже показалось, что он сказал сквозь зубы: «Чик — и нету!»

Сколько он опустил гранат в трубу этой берлоги, я не знаю. Успел ли он спрыгнуть с ее горба и снова укрыться за валуном, я не видел.

Я только видел столб дыма и огня, услышал трескотню справа и слева. Я увидел отрывающиеся от земли бегущие фигуры с перекошенными ртами и над брустверами немецких окопов дрожащие ладони, устремленные к небу.

За высоткой было поле, за полем торчали обгорелые трубы бывшего пятого поселка. Люди бежали туда, где закипала земля черными клубами дыма, ветер сносил этот дым в сторону Ленинграда и обнажал пламя; и через это пламя, через визг и грохот я увидел бегущее нам навстречу красное знамя; яркое и трепетное, оно росло в наших глазах во весь горизонт, и наши глотки наполнялись криком радости и жизни, криком торжества и победы, криком ликования.

Навстречу нам шли волховчане.

Мы обнимались и целовали друг друга в небритые щеки. Мы не обращали внимания на выползавших из-под земли немцев. Они ждали, что мы будем делать с ними, и поднимали руки.

Мы разожгли костры и угощали друг друга всем, чем могли угостить.

Каждое событие на войне оставшиеся в живых после этого события восстанавливают в своей памяти по своим погибшим друзьям. В этом есть самая естественная правда человеческой души, нерушимая связь живых и мертвых.

К вечеру батарейцы, собравшись у костра, отпылав радостью победы и пережив ее хмель, сидели молча.

Костер потрескивал и сыпал искры. Спать не хотелось.

И к нам подошел наш генерал Симоняк. Он рукой показал, чтобы мы не вставали, а, подогнув полу шинели, присел с нами на какой-то чурбан, снял шапку, поставил между колен суковатую можжевеловую палку, вырезанную капитаном Червяковым из шеста нашей палатки, и протянул к огню озябшие руки.

С генералом пришел полковой писарь Половнев. Он всегда ходил после каждого боя за нашим генералом по всем подразделениям. В его руках был мешок с медалями.

Генерал награждал отличившихся героев, а Половнев выдавал медали и записывал номера, чтобы потом выдать удостоверения.

И мы пожимали половневскую руку, как руку Михаила Ивановича Калинина.

Половнев тоже присел около костра.

У генерала, кроме нашего горя, было собственное горе. Два года он не видел свою семью. Военный совет фронта решил порадовать нашего генерала, видя, что дело идет на успех; командование послало за его семьей в тыл через линию фронта специальный самолет. Вместо самолета обратно пришла телеграмма — о том, что самолет сбит.

Награждение не состоялось.

Вместе горе переживать легче.

Красные языки пламени играли на квадратных скулах генерала, и тяжелые монгольские веки, набухшие от бессонницы, упрямой тяжестью прикрывали его глаза.

Он молча чокнулся с нами крышкой котелка, наполненной трофейным ромом, и сплюнул, вытер небритый подбородок рукавом шинели и встал. Он пошел к другим кострам, опираясь на палку. След в след за ним пошел Половнев, закинув позвякивающий медалями мешок за спину.

Ночь была тихой. И где-то рядом, буравя эту тишину, усилители с драндулета наших распропагандистов огласили ее диким, несуразным, бесшабашно лихим голосом:

Кукушкин не думал о смерти.

Ему некогда было думать о смерти. Война для него была трудом, делом тяжелым, опасным и необходимым. Опасность была везде; ее было настолько много, что она теряла свою остроту и казалась обычной, естественной. Это было защитным панцирем, выработанным самим характером, незаметно от разума и воли. Чувство опасности притупилось, но не исчезло. Взамен его появился фатализм и какое-то безразличие к смерти. «Все равно со мной ничего не может случиться, — думал про себя Кукушкин, — я должен пройти невредимым до конца войны, до победного нашего дня, иначе не должно быть, иначе не может быть». И это упрямство помогало сохранять силы, принимать мгновенные решения в самой сложной обстановке и находить единственно правильный выход.

К упрямству надо прибавить долю везения. Кукушкину действительно везло. Он был как заколдованный. Вся адская механика войны не задела его ни разу.

Энергия океана передавалась капле, и капля, в свою очередь, чувствуя энергию океана, считала, что океан без нее неполный.

После прорыва блокадного кольца под Шлиссельбургом нашу бригаду переформировали в гвардейскую дивизию. Нас не зря выдерживали. Мы оправдали ожидания. Мы стали ленинградцами. Мы кровно породнились с этим городом.

По топкому берегу Ладоги в Ленинград с Большой земли пошли поезда. Город оживал. Капусту и картошку можно было сажать не только на Марсовом поле.

Летом корпус перебросили под Синявинские болота. По горло в торфяной жиже дралась ленинградская гвардия. Она мало подвинулась вперед, но она сдвинула с места немцев. Главное было — сдвинуть. В немцах было что-то механическое, и в этом механизме была сломана главная пружина. Механизм шел только по инерции.

Когда в январе сорок четвертого года по осыпям щебня и мерзлой, развороченной снарядами и бомбами глине ленинградская гвардия скатилась на немецкие траншеи с Пулковских высот, Кукушкин прислал мне из-под Кингисеппа всего два слова: «Наша пошла!» — и они были выразительней оперативной сводки. В них была душа солдатского наступления, душа самого народа.

Когда колонны немецких пленных вели по ленинградским улицам, немцы были унизительно жалки, и в этой своей жалости приобретали нечто человеческое.

Теперь с нашей земли, развертываясь как пружина, шла наша волна, наращивая силу в разбеге. У этой силы был не механизм, а разгневанная душа несправедливо обиженного океана.

— За Родину! — орал Кукушкин, поднимаясь в штыки перед горящей Гатчиной.

— Когда ты будешь вступать в партию? — спросил Кукушкина Щеглов-Щеголихин.