Вячеслав Марченко - Место встречи

— Воля ваша, — как-то искренне потускнел Першин. — А жаль. Старик так любит читать газеты на ночь.

— Если нет денег, возьми, — предложил Самогорнов. — Гора с горой не сходится…

— Не в деньгах счастье. Деньги, как ты только что соизволил выразиться, мираж. Хорошая компашка пропадает, вот о чем скорбить надо, други мои.

— Мы послушные, мы хорошие, — опять сказал Самогорнов, и погрустневший Першин начал приводить себя в порядок, пробежал по пуговицам кителя, махнул по волосам расческой и скоро ушел.

— Сорвалось, — безжалостно сказал ему вслед Веригин.

— Не будь жестоким по пустякам, — перебил его Самогорнов. — Неспокойно на душе у человека, неприкаянный он, вот и мечется.

— А мы с тобой прикаянные?

— Тебе-то теперь не следовало бы плакаться.

— А может, мне теперь в самую пору плакаться. Я — тут, жена — бог весть где. А нам бы сейчас с ней — медовый месяц, а нам бы сейчас в голубушку Старую Руссу, а нам бы сейчас одним побыть. Это как, по-твоему, плакаться или не плакаться?

— Плачься, черт с тобой. Только мир-то слезам не верит, только у мира-то своих слез полно…

— Завидую я тебе, Самогорнов, — просто и как-то очень хорошо, без зависти, промолвил Веригин. — Одержимый ты, что ли… Такие от своего не отступаются. Помнишь протопопа Аввакума? «Инда пойдем»…

— «Инда пойдем», — повторил за ним Самогорнов и помолчал. — А я уважаю одержимых. Из одержимых подвижники рождаются, а без подвижничества любое дело омертвеет. И наше с тобой тоже… — Впрочем, развить мысль Самогорнову не дали, в дверь стукнули, и вошел Медовиков, помахивая папкой, но, застав в каюте помимо Веригина еще и Самогорнова, невольно отступил и пробормотал:

— Может, мне погодить?

— Заходи, братец, — на правах старшего пригласил Самогорнов. — Мы тут с твоим командиром маленько в теорию ударились, но, кажется, уже все порешили, — и он вопросительно посмотрел на Веригина.

— Порешили. Это у тебя — что?

— Личное дело Остапенко. Так что прикажете готовить?

Веригин махнул рукой.

— Готовь, — но тотчас передумал. — Впрочем, оставь на столе. Сам полистаю.

— Есть. — Медовиков сухо козырнул и вышел.

— Списываешь?

— Медовиков настаивает, а мне жалко Остапенко. Только-только у мужика стала служба налаживаться.

— Не разводи сантименты. Раз Медовиков настаивает, значит, у него есть основания.

— Сам же говорил, что дашь ему волю, быстро превратишься в английскую королеву.

— Волю-то давай, но и правь сам, — жестко сказал Самогорнов. — Не станешь давать воли, будешь сам все делать.

— Мудрено это.

— Не мудренее нас с тобой…

А там наверху, в командирской каюте, отделанной светлым ясенем, сошлись на чашку чая — пили-то, впрочем, из бокалов — адмирал с каперангом, и адмирал, прихлебывая с ложечки, тихо говорил:

— Видишь, как все далеко и близко: в сорок третьем, казалось, разошлись наши дорожки, и нынче, как прежде, сидим в твоей каюте и чаи гоняем. Только каюта-то должна быть побольше и пороскошнее.

— Сидим вдвоем и каюта побольше — это верно, и чаи гоняем — опять-таки верно, — согласился каперанг, тоже стараясь говорить негромко. — А только гляжу я на тебя и думаю о себе: «Постарел ты, брат, постарел».

Адмирал снова прихлебнул с ложечки и раз, и другой.

— Тут уж мы с тобой не вольны. Такова суровая логика жизни: год от году берем все меньше, отдаем все больше. Пришла, видно, и наша золотая пора возвращать долги и давать в долг.

— За первым дело не станет. Свои долги мы всю жизнь платили исправно. Было бы кому теперь давать в долг.

— Или некому? — прищурясь, спросил адмирал.

— Нет, почему же, есть кому. — Каперанг тоже прищурился. — Кожемякин, Самогорнов… Эти мужики надежные.

— Веригина ты, кажется, не жалуешь?

— Что значит «не жалуешь»? Я ему мирволю, если ты хочешь знать.

— Да уж знаю… Иначе не дал бы повторить стрельбу.

— Есть в нем изюминка. Порывистый он. У него если удача — то удача, а если неудача — то уж неудача. Такие люди быстро сгорают, но след-то оставляют яркий. — Каперанг на правах хозяина подлил чаю адмиралу, нацедил и себе, долго примерялись, какого варенья отпробовать — было тут и вишневое, и яблочное, и смородиновое, — и разговор принял иной оборот. — Значит, решил перенести свой флаг?

— Что значит «решил»? Я только выполняю указание.

— А я думал, на Севера́ с нами прогуляешься.

— Сами дойдете, не маленькие. Помнится, ты этим путем уже хаживал на «Комсомольце».

— Было дело.

— Ну, и в добрый путь.

Ждали шторма и сутки, и вторые, и ожидание это, само по себе столь обычное в другое время, в преддверии калибровых стрельб, которые определялись командующим флотом и, следовательно, венчали собою весеннюю кампанию, мало-помалу стало для первого дивизиона невыносимым. Капитан-лейтенант Кожемякин почувствовал это по настроению командиров башни и групп управления стрельбой, когда проводил с ними офицерскую учебу, и понял, что если их хорошенько не встряхнуть, то они, подобно гирокомпасу, от безделья могут выйти из меридиана, и поди потом знай, как они поведут себя во время стрельб!

Кожемякин, как и следовало ожидать, доложил о своих сомнениях командиру боевой части, капитану третьего ранга Студеницыну. Студеницын побарабанил пальцами по столу — разговор проходил в его каюте, — взглянул на Кожемякина и снова побарабанил, как будто проверял в памяти забытую мелодию, и только потом спросил:

— Говоришь, нервничают?

— Не то чтобы нервничают — они у нас не барышни, но… Настроение, знаете ли… Перегорят, потом как зажжешь?

— Перегорят, говоришь?

— Не то чтобы перегорят, но….

— Ты не виляй. — Студеницын поднялся наконец и стал вровень с Кожемякиным, такой же высокий, только более грузный. — Не виляй. Говори прямо, с чем пришел?

— На шлюпочках бы им походить, товарищ капитан третьего ранга, проветриться. Для стрельбы ветер слабоват, а для шлюпок — в самый раз.

— Под парусом, говоришь?

— Так точно.

— В этом есть свой резон. Знаешь, Кожемякин, есть резон. — Студеницын пробежал пальцами по пуговицам, проверяя, все ли застегнуты, одернул полы кителя, потянулся за фуражкой, но раздумал. — Вот что: поскучай-ка у меня в каюте, я к старпому схожу.

Пологов был у себя — это Студеницын определил сразу, — но постучать пришлось и раз, и другой, прежде чем Пологов открыл дверь.

— А… — сказал он с некоторым неудовольствием. — Это ты, — они были знакомы с незапамятных времен и во внеслужебное время вели себя по-дружески. — А я побриться решил.

Все знали, в том числе и Студеницын, что Пологов бреется дважды в сутки, но все-таки спросил скуки ради:

— На ночь-то?

— А я если не побреюсь, то и не засну.