Вячеслав Марченко - Место встречи

— Кожемякин чего-то не в духе.

— А мы, братец, потихонечку, возле моей башни. Нас там, братец, ни один локатор не засечет.

— Если не засечет, то лады… — согласился Веригин, которому и курить хотелось, и выходить было лень, и если бы не позвал Самогорнов, то он и не пошел бы. — Медовиков, в случае чего, шумни мне. Я возле башни буду.

— Добро, — сказал Медовиков, тоже хотевший курить, но раньше Веригина он не мог оставить башню. После свадебной пирушки у Медовикова они не только не сблизились, что, казалось, было бы естественным — худо-бедно, а застолье вместе провели, — а словно бы стали стесняться друг друга и даже избегать: Медовикову казалось, что Веригин кинется к нему с расспросами, дескать, что, да как, да почему, а что и почему — Медовиков и сам-то толком не знал, даже старался не бередить память — «водица отстоится, тогда уж и пить ее»; Веригину же было стыдно и за свое дирижерство, и за что-то еще такое, чего он не помнил, но что-то, наверное, было, и они держались один от другого на почтительном расстоянии.

— Рассказывай, — потребовал Самогорнов, когда они сошлись у башни и закурили. — У меня, братец, полное разделение труда, как у капиталиста Форда: один чего-то там делает и рассказывает, другой чего-то там не делает, зато слушает.

— А чего рассказывать? — переспросил Веригин. — Рассказывать-то нечего. — Он вспомнил Алевтину Павловну и бывшего священника с «Пересвета» и усмехнулся, покрутил головой. — Правда, историйка у меня все-таки приключилась. Свадьбу-то с попом сыграли.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Самогорнов.

— Сам понимаешь, загс, нужны свидетели, тары-бары-растабары, туда-сюда. Хозяйка и приволокла этакого бородатого, мордастого дядю. Бородатый, черт с ним, мордастый — тоже туда, а за столом выясняется: бывший священник с бывшего «Пересвета».

— Ну-ка, ну-ка! — побуждая на откровенность, повторил Самогорнов. — С «Пересвета» — это даже ничего. Помнится, «Пересвет» такую встряску немчуре задал, что они долго от него бегали, а потом взяли и изловили всей эскадрой. Так что батюшка-то глаголил?

— Когда глаголить-то было? Вернулись, пропустили по рюмочке, а там и бежать пора.

— Ну-ка, ну-ка…

— Подарил он мне хронометр. Я сдуру-то и взял, кажется, даже «благодарю» не поднял. Черт! Спешишь все, спешишь, из-за этой спешки скоро медвежьей шерстью обрастешь.

Самогорнов принял из рук Веригина хронометр, повертел его, щелкнул крышкой.

— Занятная вещица. Если бы не на свадьбе даренный, обязательно бы выменял у тебя.

— А на что б ты у меня его выменял? — полюбопытствовал Веригин.

— Отдал бы тебе лоцию.

— У меня своя есть.

— Трубку бы презентовал из отцовской коллекции.

— Так я же папиросы курю!

— Трубка более впечатляет. А то купил бы тебе портсигар, — начал горячиться Самогорнов, как будто они на самом деле решили меняться. — Нашел бы чем отблагодарить. Тут я как-то в комиссионном занятную вещицу, видел — купидона. Вот я его тебе и презентую. — Самогорнов словно бы споткнулся и помолчал, разглядывая хронометр. — Гляди-ка, хронометр-то именной: «Благочинному о. Константину за мужество в бою. Капитан первого ранга Меньшиков. «Пересвет». Братец, ты должен познакомить меня с этим самым благочинным. Чую смиренной душой, что это тебе не дед дядя Петя. Дед дядя Петя, ну его к аллаху, исторический анахронизм, так сказать, человек со свалки, а твой благочинный может кладезем оказаться.

— Полагаешь?

— А почему бы и нет? Он представитель Андреевского флага — все так, но он воевал на том же самом театре, который и мы с тобой утюжим. Наша, братец, общая родословная уходит корнями к новгородским ушкуйникам. Ботик Петра Великого — это потом, а прежде были еще и ушкуйники и «твой щит на вратах Цареграда». Вон где наши первые морские походы. «Меркурий» и «Варяг» — это тоже мы. И «Пересвет», братец, тоже наша с тобой история. А ведь благочинный твой присутствовал, говоришь, при последнем сражении.

— Послушай, — возликовал Веригин, — так я же самый потомственный моряк. Ушкуйниками-то были мои пращуры. Новгородские гости, Мурман и Медвежий, Мангазея, «великий путь из варяг в греки». Понимаешь ты, что все это мое? Мое все.

— Бери, я не жадный, — усмехнулся Самогорнов, но сказал жестко: — Но уж коли берешь то «володей им, береги и приумножай, — писал мне мой дед, скончавшийся, к сожалению, непризнанным философом. — Сама по себе земля — пустой звук». Тут мы, братец, опять на традициях спотыкаемся. Что ни город, то норов, что ни село, то обычай… И еще из того же письма — цитирую по памяти: «Уничтожь традиции, и не станет тебе России, а ведь и земля будет прежняя, и березки на ней, голубушки, будут те же самые произрастать».

— И долго твой дед думал над этим?

— Долго, братец, всю жизнь, и мне завещал думать… Иначе, говорил он, зачем бы в одной знаменитой речи были такие слова: «Пусть осенит вас победоносное знамя наших великих предков»… и далее по тексту. Я это просто понимаю: были деяния, стали традициями — так помните о них. Ничто из ничего не возникает.

— Ты и матросам на политзанятиях об этом говоришь?

— А разве это не дозволено?

— Нет, почему же, — смутился Веригин. — Просто об этом как-то не принято говорить. Это словно бы само собой разумеющееся.

— Позволь тебе задать вопрос: а почему?

— Что — почему? — не понял Веригин и еще больше смутился.

— Почему не принято говорить и почему вдруг история наша стала чем-то таким, что само собою разумеется?

— Я тебе не философ и не адмирал, как твой дед, — начал сердиться Веригин, — а всего лишь командир башни. Где уж мне ответить на эти вопросы. Не принято как-то — и все тут.

— Не все, а ничего, братец, — с сожалением сказал Самогорнов. — Интересно получается, если следовать твоей логике.

— Не моей, — слабо запротестовал Веригин.

— Я же с тобой, братец, веду речь, а не с башней. — Самогорнов для убедительности ткнул кулаком в броню. — Следовательно, чьей бы ты логике ни следовал, она становится твоей, если ты ей следуешь.

— Допустим.

— Вот так-то будет лучше. Тогда скажи мне, почему так интересно получается: когда надвигаются исторические потрясения, мы тотчас же вспоминаем о величии нашей истории, а на празднике жизни она что же — лишняя? Ты как думаешь?

— Ничего я не думаю.

Самогорнов усмехнулся.

— Может, ты считаешь, что голова дана природой для того, чтобы орехи колоть?

— Ничего я не считаю, — разозлился Веригин, сбитый с толку.

— А вот это уже скверно, — сказал Самогорнов. — Скверно это, братец, — повторил он. — Ужасно скверно, когда одна и та же голова думает и так, и этак. — Он посучил пальцами, словно покатал какое-то слово, пробуя его на ощупь. — Так-то вот двурушники и рождаются.