Вячеслав Марченко - Место встречи

А утром снова игралась боевая тревога, и оба крейсера важно проходили ворота гавани, осторожно следовали узким длинным фарватером, по сторонам которого шли каменистые банки-отмели — на этих банках было много погнуто гребных винтов, — и расходились в разные стороны, чтобы, скажем, ближе к обеду сойтись на рандеву.

Крейсера тогда выстраивались в кильватер и, следуя один за другим на расстоянии полукабельтова — метров около ста, резко сбрасывали обороты валов, ложились в дрейф, делали крутые повороты, словом, имитировали переход через узкие проливы, в которых могло случиться всякое.

Обычно флагманом шел Румянцев, как это и предполагалось в предстоящем походе. В первые дни корабли держались на почтительном расстоянии один от другого, потому что ходить в паре крейсерам раньше практически не приходилось, а если их иногда и сопровождали корабли, то те корабли были младшие по рангу и обязательно выполняли команду и распоряжение, которые поступали к ним с флагмана. Рулевые, вахтенные офицеры, да и сам командир крейсера со своим старшим помощником в известной степени привыкли к тому, что не они, а другие корабли были обязаны следить за тем, кто какие эволюции производит, чтобы не упустить момента и сделать то же самое. Они обязаны были поддерживать общий порядок, а в случае надобности сделать кому-то внушение, дескать, не балуй, малый, вот вам наше неудовольствие. Теперь же, меняясь местами, командир, и вахтенный офицер, и штурман, и рулевые, но в большей мере сигнальщики должны были неотступно следить за движением флагмана, в данном случае — головного корабля, чтобы незамедлительно повторить любое его изменение в курсе. Обычно каждый поворот — право и лево руля — или даже небольшое отклонение от заданного курса — право и лево помалу — упреждались поднятием на рее флага, соответствующего по международному своду сигналов той или иной эволюции, и командир второго крейсера вместе со своими рулевыми, вахтенным офицером и штурманами должны были тотчас же повторить эту эволюцию или же принять свое решение, которое соответствовало бы безопасности плавания.

Дело-то это, в общем, не такое уж и сложное, чтобы гробить на него свои силы, тем более что подобное автономное плавание в узкостях может никогда и не повториться, но повторится или не повторится, сложное или не сложное — это уже гадание на кофейной гуще, а мореплавание, хотя и сопряжено со стихией, которой, как говорится, законы не писаны, тем не менее наука тонкая и весьма точная. В этом смысле его можно сравнить только с землепашеством.

Погода в тот год на Балтике в начале июля стояла божественная; дни, следуя привычной чередой, словно бы повторяли друг друга. Утром, еще до восхода солнца, вызревая, падала крупная мохнатая роса, и леера, палуба, кнехты, утки — двурогие планки для временного крепления снастей, вентиляционные грибки покрывались влажным серебром, которое тускло светилось и казалось тяжелым. Море было спокойное, едва перекатывались округлые, почти неприметные волны. Вдали они были синими, вблизи голубыми и даже зеленоватыми, возле же самого борта опять синели и синими же уходили на дно. На самом же горизонте постоянно шевелились и вспыхивали бурунчики, и сама линия, столь явственно строгая при ясной погоде, напоминала кромку покрывала, под которым кто-то шевелился.

Едва из-под этого покрывала выкатывалось солнце, вода начинала куриться, на горизонте темнело и с моря наплывал густой туман. Казалось, что погода неожиданно испортилась, и за стенкой гавани на фарватере уныло и грустно вскрикивал буй, предупреждая корабли об опасности. Но спустя полчаса туман редел, рвался на клочья, прибивался к воде, и опять все озарялось, задувал легкий ветер, сметая последние клочья за горизонт, вода сплошь становилась синей, и по ней шли белые барашки.

В этот час крейсера обычно выходили в море, и плавания эти, повторяясь изо дня в день, порядком уже надоели, тем более что основная нагрузка падала на рулевых, сигнальщиков, радиометристов, гидроакустиков, разумеется, на команды и дивизионы электромеханической боевой части, для которой учения — работа и неучения — тоже работа; прочие же боевые части и службы в деле почти не участвовали и понемногу изнывали от скуки и однообразия.

Обычно тренировки на матчасти повторялись три раза в день, в перерывах же, которые составляли большее время, матросы занимались по хозяйству или разносили буксирные концы, намотанные на барбет — неподвижную броню первой и четвертой башен. Качало легонько, волны едва забрасывали брызги на палубу, только изредка набегавший девятый вал поднимал свой гребень до самого фальшборта и крепко бил по щиколоткам зазевавшегося матроса, и матрос с молчаливого согласия Самогорнова или Веригина — в зависимости от того, с какой он был башни, — снимал ботинки и, пока они сушились, бегал по палубе босиком, и на лице его было тогда написано такое блаженство, что Самогорнов или Веригин, глядя на него, испытывали зависть — им-то самим это уже было непозволительно — и старались не нарушать этой милой забавы. Когда же мичман Медовиков, заметив, что в башне появилось слишком много босых и мокрых матросов, хотел уже было прикрикнуть на них, дескать, что же это вы, такие-сякие-немазаные, выкаблучиваете, ведь не на барже же находитесь, Веригин придержал его за рукав:

— Ах, Медовиков, оставь их!

— Как можно, Андрей Степанович? — возразил Медовиков. — Этак они совсем забудут, где находятся. Этого нельзя позволить.

— Да почему же, Медовиков?

— А все потому, что служба… На службе матрос должен быть сухой, иначе какая ж тогда служба? — Медовиков помолчал и пожал плечами. — Мокрому на службе делать нечего.

— Поэтому он и должен обсушиться.

— Неправда, Андрей Степаныч, — опять хотя и вежливо, но все-таки довольно твердо возразил Медовиков. — Он не обсушиться, матрос-то, должен, а под воду не имеет права попадать. Сухим он обязан оставаться, тогда он матрос, а не мокрая курица.

— Мы же, Медовиков, стреляли с этими мокрыми курицами, и, кажется, не так уж плохо стреляли, а, Медовиков?

— Стрелять-то они умеют, — согласился Медовиков. — И баловаться тоже.

— А я бы тоже пробежал сейчас босиком по палубе, — позавидовал матросам Веригин.

«Оно и верно — беги, — подумал Медовиков, — можешь еще и штаны снять. Все комдиву с командиром БЧ пороть сподручнее будет… — Он помедлил и мысленно усмехнулся: — Тоже мне артиллерист», — но вслух-то сказал опять-таки вежливо и даже с отеческим укором:

— Нельзя нам это делать, Андрей Степаныч. Мы хоть и маленькие командиры, а все — отцы, а отцам-командирам много чего такого не положено, что матросам сходит с рук.