Вячеслав Марченко - Место встречи

К ним подошел Самогорнов, в фуражке, в рабочем кителе и — босиком. Веригин с Медовиковым с интересом посмотрели на него, переглянулись между собой, как бы говоря: «Видишь?» — «Вижу, а толку-то?» Самогорнов перехватил их взгляд и улыбнулся.

— Ноги совсем ни к черту стали, — сказал он, — летом воздуха не видят, зимой преют.

— А Медовиков говорит — не положено.

— Не положено только простоволосому ходить.

— Это почему же? — спросил Веригин.

— Да потому, братец, — сказал Самогорнов, обращаясь к Веригину, но имея в виду и Медовикова, — что к пустой голове руку не прикладывают, а если руку не приложишь, то как честь отдашь? Вот дело-то какое.

Медовиков не понял, что имел в виду Самогорнов, говоря о пустой голове, к которой-де руку не прикладывают, но догадался, что тут был некий смысл, не слишком приятный для него, Медовикова, и на всякий случай обиделся, но виду все-таки не показал, решив, что с этим всегда успеется. Самогорнова он уважал, тем более давно уже поговаривали, что его прочат в комдивы, а с этим шутки плохи. Назначат комдивом, мало ли что взбредет в его лобастую голову, такую аттестацию даст — век потом от нее не избавишься. Нет уж, ну ее к богу в рай, эту самую обиду, лучше уж без нее, это как-то спокойнее.

— К пустой голове рук не прикладывают — это уж точно, — неожиданно согласился Медовиков.

Веригин усмехнулся: «Ну, Медовиков, ну, Медовиков!» — но сделал вид, что ничего не понял: «Ах, да о чем печалиться!» — и словно бы между прочим сказал:

— А вон туча какая занимается. Черт-те что — ведь гроза будет! Медовиков, распорядитесь, чтобы матросы шмотки свои собрали.

Медовиков лихо так блеснул глазами, дескать, как вы там ни хорохорились, а вышло-то по-моему, и пошел, покрикивая:

— А ну, архаровцы, живей, живей!..

И «архаровцы», они же матросы и старшины, поняв, что защиты от командиров башни ждать больше нечего, начали поспешно приводить себя в божеский вид, именуемый рабочей формой, установленной для надводных кораблей.

— Скучно, братец, — сказал Самогорнов. — И дела не делаем, и от дела не бегаем. — И попенял Веригину: — А ты тоже, гусь хороший, помнится, после свадьбы обещал познакомить с батюшкой, а не знакомишь.

— Пардон, — возразил Веригин, — с отцом благочинным бывшим, братец, бывшего крейсера «Пересвет» бывшего императорского флота.

— Разумеется, братец. Бывшее — это хорошо.

— А знаешь, — предложил Веригин, — если сегодня вернемся пораньше, сразу и закатимся к Алевтине Павловне. Варя ей кой-чего прислала, так есть повод зайти.

Горизонт синел все гуще и словно бы начал приближаться к кораблю, сильнее запахло сырой солью, хотя небо над головой еще было чистое и свежее, солнце изливалось щедро, и волны, подставляя этой щедрости свои бока, казались зеленоватыми. За башней не было ветра, который крейсер нагонял на себя, только изредка запахивало из-под нижней брони башни, как из-под застрехи, и эти редкие дуновения весьма напоминали сонную сельскую улицу в преддверии близкой, но еще и далекой грозы.

Щурясь на солнце, словно бы нежась, как кот на завалинке, Самогорнов замолчал; замолчал и Веригин, хотя его и подмывало спросить, с чего бы это Самогорнов так неласково обошелся с Медовиковым. Но спрашивать Веригину казалось неудобным, он ждал, не начнет ли Самогорнов разговор первым, но тот не спешил, все щурился и щурился на солнце, и тогда Веригину надоела эта нудная светскость, когда спрашивать считается бестактным, и он спросил грубовато, пряча за этой грубоватостью свое наивное любопытство:

— Что это ты так моего Медовикова по заднему месту похлопал?

— Каждый сверчок должен знать свой шесток.

— Когда-то ты этого сверчка называл нашим университетом.

— А я и теперь называю. Только в этих университетах нам с тобой долго задерживаться нельзя. Для нас с тобой каждая должностная ступенька — университет, а Медовиков уже достиг своей цели. Ты приглядись к нему повнимательнее. У него ведь вокруг головы нимб уже воссиял.

— Хочешь сказать, что он изжил самого себя?

— Не хочу я этого сказать. Не изжил себя Медовиков и, слава богу, никогда не изживет. Но величия своего достиг и, если хочешь, стал как межевой идол — с места не стронешь.

Веригин посмеялся:

— Столп общества…

— Нет, братец, краеугольный камень флотского мироздания.

По небу пошла серая мгла, и в этой мгле солнце, потеряв свои лучи, тотчас же потускнело, утратило свою яркость, стало мертвенно-матовым. По воде промчался вихрь, разбросав после себя иссиня-черную рябь, и там, где он бежал, долго еще оставался ровный, похожий на заброшенный проселок след, упершийся одним своим концом в небо; потом побежал другой вихрь и третий. Море стало наполняться шумом и грохотом, все краски померкли, вода потемнела и закудрявилась белыми барашками. Ударил ветер, резко накренив крейсер, и задул ровно и монотонно, подгоняемый иногда сильными порывами. В отдалении сверкнуло, и послышался глухой гром, как будто кто-то зарычал спросонья.

Крейсер опять сильно покачнулся и потом уже начал качаться размеренно, как большой маятник, неведомо к чему прикрепленный. На горизонте означился другой крейсер, и там на сигнальном мостике быстро-быстро замигал прожектор — тамошний сигнальщик что-то писал, — Веригин напрягся и прочел вслух:

— Прошу разрешения занять место в ордере.

Они оба — Веригин и Самогорнов — подняли голову, пытаясь прочесть, что же ответит Румянцев, но от первой башни сигнальный мостик не был виден, и они опять обратились к тому крейсеру, прочли:

— Добро. Все понял. Следую в базу.

Сложив губы трубочкой, Самогорнов удивленно и почти беззвучно посвистел.

— Братец, дело, кажется, пахнет керосином.

— Что такое?

— А то, братец, что, если разразится шторм, нам в гавань не попасть — ворота слишком узки, а фарватерный канал слишком длинный. Видишь, как они спешно полапотали? Они, наверное, успеют проскочить, а мы — вряд ли.

А на мостике старпом Пологов, не решаясь сказать о том же самом командиру, позвонил в пост живучести и тихо спросил стармеха:

— Сколько у тебя топлива, котловой и питьевой воды?

— Котловая вода, топливо есть, а питьевую сегодня примем, — беспечно сказал стармех. — Я заказал водолей.

— Сегодня ты ни хрена не примешь! — сердито заметил Пологов.

— А-а, — только и сказал стармех у себя там, в посту живучести, и невольно потянул руку, чтобы поскрести в затылке, но вовремя спохватился, сделал вид, что воротничок кителя трет, и начал пальцем поправлять его.

А тут, на мостике, старпом Пологов поманил пальцем рассыльного вахтенного офицера и грозным шепотом приказал ему:

— Разыщите мне интенданта. Быстро.

Рассыльный так же бесшумно скатился по трапу, будто и не было его, и Пологов посмотрел на командира, пытаясь понять, почувствовал ли командир его тревогу. И если почувствовал, то не счел ли ее ненужной слабостью, столь пагубной для моряка, в особенности если моряк находится при солидной должности? Командир стоял рядом с рулевым, уставясь в лобовой иллюминатор, за которым клубилась аспидная туча, все время обнажавшая свои молочные края. Казалось, он ничего не заметил и ничего не слышал, но когда появился начальник интендантской службы — корабельный интендант, живо обернулся и прежде, чем спросил Пологов, спросил сам: