Вячеслав Марченко - Место встречи

— Прошу разрешения. Не курил целую вечность.

— Да-да, — отозвался Румянцев. Помедлив, он сказал Крутову: — Стопора пока не накладывать.

— Цепь будет палубу бить.

— Знаю. Потерпит. Кстати, Михаил Михайлович, кто был с тобою на баке?

— Паленов, из первой башни.

— Паленов… Паленов… — начал вслух вспоминать Румянцев. — Ах да, Паленов! — Он усмехнулся в темноту. — Мы, кажется, ему присваиваем звание?

— Так точно, — подал голос Студеницын, — старшины второй статьи.

— Крепко било волной? — опять обернулся к дяде Мише Крутову командир.

— Било.

— Могло и сбить?

— Могло.

— Позовите ко мне Паленова.

— Он в лазарете. Руки повредил.

Командир помолчал.

— Паленов… Паленов… Ах да, Паленов… Внесите поправку в приказ, — Румянцев полуобернулся в сторону старпома Пологова, — старшина первой статьи. Резонно?

— Так точно, — сказал дядя Миша Крутов дрогнувшим голосом.

Румянцев несколько подобрался, вытянул руки по швам:

— Михаил Михайлович, благодарю за службу.

Дядя Миша хотел проворчать: «Рано благодарить-то. Эвон как шпарит», но привычка взяла свое, и он тоже подтянулся:

— Служу Советскому Союзу!

— После похода поблагодарим как следует, — сказал Румянцев, как будто догадавшись, о чем подумал дядя Миша, и тем самым словно бы возражая ему, что это-де еще не благодарность, а благодарность-то впереди, так что никакого сглаза нет. — Сколько там у нас времени?

— Двадцать один с минутками, — подсказали ему и Пологов и Студеницын в один голос.

— Что у нас нынче за фильм?

— «Александр Пархоменко», — сказал из темноты Иконников.

— Пусть для желающих покажут в клубе картину.

— Поздновато…

— Для желающих… Кажется, пока все?

— Так точно.

— Михаил Михайлович и вы, — Румянцев кивнул Пологову, — давайте спустимся на полубак, посмотрим, что там с якорями.

Румянцев застегнул реглан, нахлобучил поплотнее фуражку, потянул на себя дверь, и она распахнулась, чмокнув так, как будто из бутылки шампанского вылетела пробка. Румянцев, немного наклонясь, вышел на крыло мостика, за ним, тоже застегнув реглан и нахлобучив фуражку, последовали старпом Пологов и главный боцман Крутов; все трое постояли, приглядываясь к серой колеблющейся полумгле.

Корабль качало сильно, но теперь эта качка словно бы упорядочилась, и не все волны, а только некоторые из них забрасывали на палубу свои гривастые гребни. Иногда размах у волн был настолько широкий, что брызги и пена долетали на крыло ходового мостика.

— Что, Михаил Михайлович, будто устоялся ветер-то? — прокричал Румянцев, боясь, что за шумом ветра и сыпучим грохотом волн дядя Миша Крутов не расслышит его, но дядя Миша не только расслышал, но и понял, что помимо основного смысла в вопросе командира был и другой, и этот-то другой как раз и являлся главным, и его он истолковал примерно так: а что, не развиднеет ли к утру и не установится ли погода?

— Не! — тоже громко закричал дядя Миша. — Этот ветер грозу нагнал. Он вместе с ней и уйдет, и его другой сменит. Так тот надолго, дня на три-четыре.

На палубе было совсем мерзко, вода хотя и не сильно, но все время била по ногам, и Румянцев пожалел, что не обул сапоги. От первой башни отделился человек и негромко доложил:

— Лейтенант Веригин.

— Как самочувствие команды?

— Нормальное, товарищ командир.

— Паленов где?

— В лазарете.

— Передайте ему мою благодарность. Пусть скорее возвращается в строй. Много у вас таких?

— Все, товарищ командир.

Румянцев усмехнулся:

— Не хвастайте, Веригин, не хвастайте… Как якоря?

— Прошу разрешения наложить стопора.

— Как, Михаил Михайлович? — Румянцев наконец обернулся к Пологову с Крутовым.

— Маленько погодим… Ветер еще не устоялся.

Румянцев шагнул за башню, но его тотчас же придержал за рукав Веригин и, конфузясь, предупредил:

— Там опасно, товарищ командир. Волна все еще гуляет.

— Ничего, ничего, я отсюда посмотрю.

Сквозь шум, посвисты, шорохи и грохоты Румянцев явственно различал, как якорь-цепь громыхает о палубу, словно методично бьет молотом по наковальне; ему даже минутой показалось, что это его самого дубасят по затылку.

— Может, все-таки наложить стопора?

— Погодим маненько… Сдается мне, что нас потихоньку тянет.

— Я не вижу этого, — вмешался старпом Пологов, которому тоже стало не по себе от тех тяжких ударов металла о металл.

— А видеть-то и не надо. Надо чувствовать. — Дядя Миша Крутов еще там, на мостике, чутким своим ухом уловил эти удары, тогда же и поморщился и все-таки решил повременить со стопорами.

Румянцев молча повернулся и быстро зашагал в корму, но далеко отойти не успел — крейсер вздрогнул, еще раз вздрогнул и опять закачался размеренно.

— В чем дело? — крикнул Румянцев из темноты.

Дядя Миша предостерегающе поднял руку:

— Кажется, зацепились. — Он прислушался. — Так и есть, зацепились. Прошу разрешения наложить стопора.

Румянцев вернулся, тоже прислушался и помолчал. Шумы и грохоты были прежние, и по-прежнему ветер налетал порывами, забрасывая на палубу охапки — именно охапки! — воды, но что-то вдруг произошло, и это что-то было обнадеживающее.

— Добро…

Пологов ушел к себе, а Румянцев с Крутовым вернулись на мостик, присели на стулья, услужливо подставленные вахтенными рулевыми, и блаженно закурили.

— Ну и погодка, — сказал дядя Миша Крутов.

— Не говори. Бывает хуже, да редко. Вот тебе и Балтика.

— Балтика, она ведь тоже разная бывает. С Балтики-то почитай весь наш флот и начался.

— Жаль уходить?

— Жалко, — сожалел дядя Миша. — Тут вся жизнь, а там, кто ведает, как пойдет служба…

Вестовой Кондратьев принес им чаю и сухарей, командиру особо — сапоги и сухие носки с портянками. Румянцев переобулся, налил чаю Крутову и себе, они молча выпили по одному стакану и по второму, стало тепло и словно бы потише. Крутов почувствовал, что его повело в сон, и попросился:

— Схожу-ка на бак, гляну, что там да как.

— Сходи, а я тут подремлю. Вялость напала.

Дядя Миша ушел и долго стоял на ветру, казалось, прислушивался, даже прикладывал ладонь к уху, но ничего не слышал. «А может, на самом деле зря согласился? — подумал он. — Зря, может, а? А может, и не зря. Может, так и надо. Вот уж точно, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь».

Утро пришло серое и рваное, ветер дул все так же — порывами, низко стлались облака, и когда в них образовывалась прореха, то каждый раз в эту прореху издали заглядывали старый город и корабли, бросившие якоря в гавани. И там, в городе, и на тех кораблях начинался обычный день с обычными делами и заботами. И на крейсере тоже все началось обычно: и побудка, и завтрак, и приборка, только сильно качало и на палубе с ног валил ветер. После обеда в клубе для желающих опять крутили «Александра Пархоменко». Этот фильм крутили и в часы, отведенные корабельным расписанием для дневной приборки, и после ужина. Первый раз киномеханик объявил матросам, что будет показывать «Александра Пархоменко», во второй — назвал его панибратски, «Сашей Пархоменко», потом вообще стал его величать «Сашулей» и «Сашей», и так как фильм всем уже порядком надоел, то механик с молчаливого согласия скучающей от безделья публики, которая прямо-таки жаждала зрелища, путал порядок частей или крутил ленту с другого конца, и в клубе стоял гомерический хохот. Этот хохот долетал, говоря условно, и до каюты Иконникова, он несколько раз пытался протиснуться в клуб и каждый раз отказывался от своей затеи. Народу набивалось до отказу, воздух спирало, все гоготали, и никто ничего не хотел слушать. Наконец кто-то из доброхотов донес Иконникову, что киномеханик своевольничает, Иконников уже было вскипел, взялся за трубку телефона, чтобы позвонить дежурному офицеру и его усилиями прекратить это безобразие, но подумал, подумал и махнул рукой: