Вячеслав Марченко - Место встречи

— А может, не они чужие, может, ты, братец, стал чужим?

— С чего ты это?

— Ларчик открывается весьма просто: кое-кто из наших на Севере долго не засидится, найдет и причину и повод, чтобы вернуться на Балтику. Эти, разумеется, хотя и скрывают, но чужаками тем не менее уже себя чувствуют.

— Хочешь сказать, что я принадлежу к этим? — обиделся Веригин.

— Не хочу сказать, но ведь каким-то образом ты пришел к этому нравственному понятию — чужие… Были-были свои — и на тебе — чужие.

— Но неужели ты не чувствуешь, что на корабле что-то произошло?

— А что могло произойти?

— В том-то и дело, что я не знаю. Поход прошел тихо-мирно: нельзя же ту яхту принимать во внимание. Шли по графику, как курьерский поезд Москва — Владивосток. В Большом Бельте полюбовались заграницей, но если по существу разобраться, то это и не заграница была, а святочная открытка. Помню, в детстве — до войны еще — у нас висели такие картинки, бабушка в свое время вырезала их из «Нивы». Так может, я все придумал, может, на самом деле ничего не случилось?

— Ты, братец, ничего не придумал. Мы на самом деле стали чужими, — грустно сказал Самогорнов. — Там, на Балтике, нас единила большая цель. Мы должны были выйти в океан, и никто из нас не знал, как все это получится, поэтому мы поневоле должны были держаться ближе друг к другу, где-то подспудно понимая, что иначе может быть плохо. Вспомни весенние стрельбы, учения по взаимной буксировке, докование. Все это, братец, на мой взгляд, великая школа.

— Что же, по-твоему, у нас теперь нет такого дела? — спросил Веригин, будучи уверенным, что дело-то у них есть и не в нем резон, потому что если бы его не было, то и говорить им стало бы не о чем, но ведь чего-то все-таки они лишились, если в каютах и кубриках потянуло сквознячком, который Самогорнов, кажется, не хочет замечать.

— Дело-то есть, только человек устроен таким образом, что, закончив одно дело, он сразу вроде бы и не может взяться за другое. Он вроде бы остыть должен, оглядеться. Когда мы готовились к походу, нам все казалось, что мы играючи все делаем, а ведь мы не играли — мы выкладывались полностью…

— Если выкладывались полностью, — невежливо перебив Самогорнова, возразил Веригин, — то мы должны устать, но вот я-то, к примеру, не чувствую себя усталым и готов хоть сегодня в новый поход и к новым стрельбам.

— Усталым не чувствуешь — все так, — согласился Самогорнов, — но ведь сам же говоришь, что на корабле что-то произошло. Словно отчуждением повеяло.

— Это я говорю — не отпираюсь.

— А отчуждение в нашем положении и есть усталость. Знаешь, есть такое выражение — матросская усталость.

— Устать-то было некогда, — опять сказал Веригин. — Это же не поход был, а курортная прогулка.

— Устали-то мы не на походе, а до похода, изнывая от ожидания. Но это скоро пройдет. Осмотримся, подышим новым воздухом, кое-кого проводим, кое-кого встретим, кое-куда сходим — и все придет на круги своя.

Самогорнов как в воду смотрел: вскоре пришел приказ о присвоении Студеницыну очередного воинского звания — капитана второго ранга — и о том, что он переводится на преподавательскую работу в Ленинград. Все знали, что Студеницын давно собирался заняться теоретическими исследованиями, но всем, в том числе и ему самому, казалось, что произойдет это не скоро. Студеницын чувствовал себя весьма скверно, дня два не прикреплял к погонам новые звездочки и не перешивал нарукавные знаки.

— Ладно уж тебе, — сказал ему старпом Пологов, — дурочку-то из себя строить. Опять же и приказ нельзя нарушать. Это дурно может повлиять на твоих бывших подчиненных. А вообще-то жалко, что ты уходишь. Кого-то еще дадут, неизвестно.

— Думаете, что Кожемякина не утвердят?

— Могут и не утвердить.

— Он по всем параметрам подходит.

— Подходить-то подходит, а приказа-то нет. Поди знай, что они там думают. — Пологов сердито ткнул пальцем в подволок, который, по его мнению, и означал это самое «там». — Они ведь нас плохо спрашивают, а если и спрашивают, то плохо слушают.

— Утвердят. И Самогорнова утвердят. Командир-то что говорит по этому поводу?

— А командиру некогда говорить. Командиру надо визиты делать. То да се, а тут вертись как белка в колесе. Я ему — брито, а он — стрижено. Я ему говорю — надо бы кубрики покрасить, а он мне — погоди. Я ему говорю — шлюпочные учения стоило бы провести, а он мне — погоди.

— Значит, надо годить, — сказал Студеницын.

— А куда годить-то? Годить-то больше некуда… Годили-годили и угодили на Севера́…

Студеницын, казалось, не спешил к новому месту службы, хотя наконец и нашивки сменил, и погоны уравновесил еще одной звездочкой, а там пришел и еще один приказ, поставивший все на свои места. Тем приказом капитан-лейтенанту Кожемякину присваивалось звание капитан третьего ранга и он вводился в должность командира боевой части два. А вскоре пришел приказ и на Самогорнова, которым ему присваивалось звание капитан-лейтенант с одновременным назначением его на должность командира дивизиона. Уход с крейсера Студеницына и перемещение по служебной лестнице Кожемякина и Самогорнова были в порядке вещей, а вот присвоение Веригину внеочередного звания — старший лейтенант — кое-кого несколько озадачило, и в первую очередь, кажется, самого Веригина.

Он по привычке зашел к Самогорнову и, забыв, что тот теперь комдив, повалился на диван, задрал ноги и захохотал.

— Тебя что, родимчик, что ли, хватил? — весьма сурово спросил Самогорнов.

— Слушай, это же неправда… Это же опечатка…

— А ну встань, Веригин, и приведи себя в порядок.

Веригин нехотя поднялся, одернул китель и только тогда заметил, что у Самогорнова на погонах уже четыре звездочки, на рукавах две средние и одна малая нашивки, и значит, перед ним уже не прежний Самогорнов, а какой-то новый, «чужой». Веригин машинально опустил руки и тихо сказал:

— Виноват.

— Так-то, братец, лучше, а то — «неправда», «опечатка»… Все это, к счастью, правда. Я еще тогда, после стрельб, понял, что и адмиралу и командиру ты лег на душу. Так что говори: «Есть»… и — «Правь, Британия, морями».

— Есть, товарищ комдив… — Веригин помялся. — Или как теперь прикажешь тебя величать?

— На службе так и величай, как только что соизволил это сделать, потому что служба — это, братец, служба. Она вольностей не любит и не терпит. А в остальном мы прежние — «отечество нам Царское Село». Будет свободная минута — милости прошу, у меня явится желание поговорить с тобой накоротке — не откажи в любезности.

— Спасибо, братец.

— И тебе спасибо… — Самогорнов присел к столу и кивком приказал — именно приказал! — садиться и Веригину, и когда тот сел, пожевал губами, сказал, явно не зная, с чего начать разговор: — Нуте-с, сегодня, кажется, великое переселение народов. Кожемякин вступает в должность вместо Студеницына, я — вместо Кожемякина… А ты, братец, вернее, старший лейтенант Веригин, переберешься в мою башню старшим носовой группы. Но тут есть одно интересное обстоятельство. Мой мичманец, коему вышел договорный срок его сверхсрочной службы, согласился еще послужить Отечеству пяток лет, но только в должности интендантского чина. Высокое начальство думало долго, читай — отмалчивалось, и наконец согласилось с его просьбой. Понимаешь, что это такое?