Вячеслав Марченко - Место встречи

Один за другим все поднялись и помолчали, а помолчав, опять-таки один за другим стали подходить к Студеницыну прощаться; и как это заведено в больших семьях, сперва подошли младшие по званию командиры башен и групп, и среди них теперь уже старший лейтенант Веригин. Студеницын мягко похлопал его по плечу, придержал за рукав.

— Рад за тебя, — сказал он, все еще держа Веригина. — И надеюсь, что скоро услышу фамилию Веригин в числе лучших артиллеристов флота.

— Буду стараться.

— Поменьше фантазии, побольше сурового расчета — все придет в норму.

За Веригиным подошел Самогорнов.

— А в тебя я верю.

— Спасибо.

— Раньше ты был один. Одна же голова не бывает бедна, а если и бедна, то одна. Теперь у тебя в подчинении четыре башни да две группы. Береги их.

— В меру сил и способностей.

— Способностей тебе не занимать, а меру устанавливай сам.

С Кожемякиным он обнялся.

— Что, брат, вырос?

— С вашей помощью, — улыбаясь, сказал Кожемякин.

— С моей не с моей, не в этом дело. Главное, что ты теперь сам всему делу голова.

Кожемякин отстранился и непритворно вздохнул:

— Хорошо быть головой, слов нет, а только за другой-то головой проще живется.

— Не прибедняйся, у тебя голова светлая.

Кают-компания постепенно пустела, ушли лейтенанты, командиры групп, башен и команд, за ними ушли начальники служб и командиры боевых частей, наконец возле стола остались только Румянцев, Иконников, Пологов, Студеницын и стармех, и Румянцев сказал:

— Я тебя провожу до Мурманска. Заодно и с сыном повидаюсь. — И, смутись, досказал про себя: «Ах, черт, да не в сыне же дело». — Присядем по обычаю. — И опять подумал: «Да, конечно же не в сыне дело». Они присели и помолчали, и когда Румянцев решил, что обычай соблюден, поднялся первым, сухо спросил: — Вещи где?

— Думаю, что Кожемякин на этот счет уже распорядился.

— Добро. — И Румянцев первым пошел к двери, за ним последовали все прочие, но не в установившемся порядке — замполит, старпом и далее согласно боевому расписанию, а сразу же за командиром прошел в коридор Студеницын, еще подчиненный, но уже и гость.

Катер ждал их у трапа, вахтенный офицер чистым радостным голосом скомандовал: «Смирно!» — и Румянцев со Студеницыным в том же порядке сошли на него, приветствуя сперва флаг крейсера, потом флаг катера. Пологов, Иконников, кто-то еще из офицеров на борту взяли под козырек, горнисты сыграли «Захождение», и Студеницын почувствовал, как властная рука сжала в груди комок и этому комку сразу стало тесно и больно.

— Прощальный круг? — спросил Румянцев.

Студеницын вяло махнул рукой:

— Чего уж там… Вели прямо в Мурманск.

Кольским заливом они шли долго, успели обо всем переговорить, горечь прощания понемногу развеялась, и Студеницын, посмеиваясь, рассказывал о том, как в бытность свою курсантом на «Комсомольце» воевал с крысами.

— Тварь это такая, что не приведи господи, — говорил он, развалясь на диване и полуприкрыв от блаженства глаза. — А мы тогда стояли в старой гавани. Помнишь, пирсы там были, теперь, кажется, снесли.

— Снесли, — подтвердил Румянцев.

— Пришвартовались мы в этой самой гавани. Круги на швартовы повесили, все как следует. А чуть смерилось, слышу позванивает что-то. Я к борту, а там по швартову ползет эта коричневая тварь. Доползла до круга, поднялась на задние лапы, передними по жести поцарапалась, чувствует — не перелезть. Она еще раз примерилась, словно бы прыгун, планку проверила, попятилась, притаилась, посидела так, ну, думаю, хитрая гадина, чует, что не перелезет. А она и не думала перелезать. Посидела так да как прыгнет — и опять прямо на швартов. Я пошарил по палубе глазами — ничегошеньки, сунул руку в карман, а там — портсигар. Я этим портсигаром и засветил, да так удачно, что тварь только кувыркнулась — и бултых в воду. Все, думаю, больше не полезут, и только я так подумал, слышу — снова жесть позванивает. Сбегал я за шваброй и всю-то ночь от них отбивался. А утром доложили командиру, так он приказал на рейд уйти.

Катер шел резво, залив был спокоен и угрюм, казалось, скалы были впаяны не в серые, почти недвижимые воды, а в древнюю застывшую лаву, которую земля исторгла из себя многие тысячелетия назад. Румянцев со Студеницыным помолчали, наверное, больше для того, чтобы забыть перед расставанием неожиданный разговор о крысах, этих коварных тварях, которые буквально везде преследуют моряков, являясь как бы бедственным, но необходимым приложением к каждому кораблю.

Катер ударился бортом о причал, потерся о него и затих. Румянцев и Студеницын застегнули крючки на кителях, поправили фуражки, не спеша вышли из каюты. Прямо у них над головой маневровый паровоз, пыхтя и покрикивая, толкал перед собою зеленые вагоны, по всей акватории порта двигались и шевелились краны, а над паровозом с вагонами и над кранами уходили к небу горы, и на этих горах вкривь и вкось лепились дома и домишки. Матросы подхватили чемоданы и по лестнице стали подниматься вверх, следом за ними пошли и Румянцев со Студеницыным, и скоро они оказались в вокзале, довольно-таки просторном и светлом. Состав уже подали, но посадка еще не начиналась, и им волей-неволей пришлось зайти в ресторан, в котором было людно, шумно и неуютно. К ним тотчас же подошел щеголеватый метрдотель и провел за ширмочку, где стоял столик, застланный чистой, туго накрахмаленной скатертью, тотчас же появилась официантка с карандашом и блокнотиком в руках и, приняв подобающую стойку, улыбнулась.

— Нам бы шампанского — и побыстрее.

Метрдотель услужливо повторил, будто официантка могла не расслышать:

— Шампанского, и побыстрее. — И оба исчезли и не появлялись добрых полчаса.

— Может, уйти?

— Неудобно. Как-никак заказали уже.

Времени все еще оставалось много, они и шампанского выпили, и покурили, и снова выпили, кажется, уже обо всем переговорили и только тогда вышли на перрон. Матросы уже снесли вещи в вагон, Студеницын с Румянцевым обнялись, постояли так.

— Ну не поминай лихом!

— Бывай здоров!

Студеницын прыгнул на ступеньку вагона, состав дернулся раз и другой и медленно поплыл в сторону, все убыстряя свой бег, и скоро замелькал красными огнями хвостового вагона. Румянцев еще раз поправил крючки у кителя, прошел в вокзал, поискал телефон-автомат, но один не работал, а возле другого толпились юнцы, и пробиться к нему, видимо, было невозможно. Это обстоятельство и обрадовало Румянцева — ему не хотелось звонить, — и огорчило — он привык доводить до конца любое дело. Румянцев прошел к дежурному коменданту, и дежурный тотчас же и телефонный аппарат подвинул, и стул подал, и даже сам вышел, чтобы не мешать разговору. Румянцев посидел перед телефоном, подождал — а мертвых-то ведь с погоста не носят, — набрал номер; трубку сняли после первого же гудка, как будто ждали звонка, и он, узнав голос, поразился, что мог его узнать, и тихо, чтобы не выдать волнения, сказал: