Вячеслав Марченко - Место встречи

— Медовикова я не хотел бы брать с собою, — быстро сказал Веригин.

— Согласен, Медовиковы хороши для зеленых лейтенантов. Для тех они — университеты, ну а раз мы эти университеты прошли, то нам подавай следующие. Твои предложения?

Веригин подумал для важности, хотя это щекотливое дельце давно уже обдумал.

— Позволь взять с собою старшину первой статьи Паленова.

— Но он же совсем зеленый, — удивился Самогорнов.

— Вот потому и позволь.

— Хлебнешь ты с ним горюшка, — резко сказал Самогорнов и неожиданно виновато улыбнулся: — О тебе же ведь пекусь. Башню получишь новую, народ не знаешь, а старшиной огневой команды берешь человека, который и старшиной-то стал без году неделя.

— Я на этого человека положиться могу.

— А он умеет стрелять?

— Да у него хватка похлеще, чем у Медовикова.

Самогорнов подумал и махнул рукой:

— Ну черт с тобой, только потом жаловаться не бегай.

— Спасибо, товарищ комдив.

— Ешь на здоровье, я добрый, а как насытишься — скажи. Может, и я чего доброго посоветую.

А потом был прощальный обед, на который офицеры явились при полном параде, строгие и торжественные, и было ясно, что капитана второго ранга Студеницына на крейсере не только уважали, но и любили. В кают-компанию спустился Румянцев, негромко сказал Пологову, чтобы тот, как ему и положено, хозяйствовал в застолье, сам же сел от него слева, потому что место справа испокон веку принадлежало замполиту. Появление за обедом командира внесло в кают-компанию некоторое смущение, которое, правда, скоро исчезло.

— Вот и пришла пора проститься, — сказал Румянцев негромко. — Уходит с корабля не только наш товарищ, хороший, вдумчивый, мягкий человек, уходит прежде всего прекрасный артиллерист, который делает честь нашему оружию и служить с которым бок о бок приятно и почетно. Капитану второго ранга Студеницыну принадлежит не одна артиллерийская идея, но кроме идей он и просто стрелял как бог, и залпы дивизиона, которым он управлял в войну, уцелевшему неприятелю, думается, снятся и поныне. Это все так. Мы с сожалением провожаем, но мы должны и радоваться, потому что Студеницын рожден не только для бранного дела, но и для науки. Война надолго задержала в нем ученого, по сути, он жертвовал во имя Отчизны своим призванием, теперь же, видимо, наступил его черед.

Румянцев со Студеницыным вышли из-за стола, приобнялись, и Студеницын за спиной своего, теперь уже бывшего командира смахнул слезу, и все похлопали и словам командира, и этой непрошеной слезе, которую и видели и не видели, потому что на том конце, где сидели, а вернее сказать, стояли сейчас старшие офицеры, не у одного Студеницына повлажнели глаза.

Потом говорил Иконников:

— Мы не уходим, мы просто расходимся по разным углам, а это значит, что мы стареем, а вместе с нами начинает потихоньку уходить в прошлое и война.

— Какая же старость в сорок с небольшим? — обиженно сказал стармех. — Побойся бога, Алексей Иванович!

— Мне бояться его нечего, — живо отозвался Иконников, улыбаясь и собирая на лице морщинки. — Я с ним не один раз был на «ты»…

— Это когда было-то?

— Когда из Таллина уходили. Это раз.

— Раз, — повторил за Иконниковым стармех. — Тогда мы не только с богом, а и со всеми чертями на «ты» были, потому как иного ада кромешного и представить трудно.

— Зимой сорок первого. Это два? — спросил Иконников.

— Сойдет, — согласился стармех.

И пока они так считали, к вящему удовольствию резвившегося лейтенантского конца, Румянцев улыбался и думал, что сказал он, кажется, хорошо, потому что как бы там дело ни шло, а провожал-то он давнишнего товарища, на которого всегда можно было положиться, и еще потому, что и себя он вместе с тем провожал: на стапелях уже закладывались корабли, и самый мощный из них — «Власть Советов» — был обещан ему, и, наконец, еще и потому, что почтальон принес сегодня письмо из Мурманска от Ольги Александровны — Оленьки, стало быть, и он решил тем же катером, который отвезет Студеницына к поезду, сходить в Мурманск — якобы проводить Студеницына — что было бы для того и приятно и почетно, — а заодно и забежать к сыну, посмотреть, как он там управляется с молодой хозяйкой, и если удастся, то повидаться и с Ольгой Александровной, Оленькой, стало быть, — письмо она прислала трогательное, и не повидаться было бы грешно.

А замполит тем временем все еще выяснял со стармехом, сколько раз за войну им пришлось наедине встречаться со смертью, и, выяснив и исчерпав свой неписаный регламент, уступил место Пологову, который сказал очень кратко:

— Жаль, что ты уходишь. Тут такие дела начинаются…

— Ну дел-то нам было и на Балтике не занимать, — вмешался Румянцев, отойдя от своих дум и тотчас нащупав нить разговора.

— Балтика — это Балтика, если смотреть в корень — внутреннее море, а тут океан, простор на все четыре стороны.

— На три, — поправили Пологова с лейтенантского конца. — А точнее — простор-то только в одну сторону, а на две другие — сплошные льды.

— А ну цыть, когда старшие говорят! — дружелюбно остановил прыть лейтенантов Пологов.

За столом стало шумно, лейтенанты, несмотря на шутливо-грозное предупреждение, оживились и осмелели, один за другим стали подавать голоса. Пологов хотел было навести порядок и уже пощипал свой ус, но Румянцев предостерег, потянув его за рукав, и, пользуясь общим оживлением, незаметно вышел в салон позвонить командующему и попросить разрешения отлучиться с крейсера. «Проветрюсь, — пробормотал он про себя, — на людей посмотрю. Э черт, как это там? Музыка, играй…»

С его уходом лейтенанты совсем распоясались и уже подавали реплики к месту, а чаще — не к месту, и стало ясно, что пора кончать эти проводы, которые уже приобрели оттенок беспричинного веселья. Старпом Пологов поглядел на Иконникова, на Студеницына, и Студеницын, не желавший говорить без Румянцева, помедлил, оглянулся и, увидев командира в дверях, поднялся, прежде чем сказать, пожевал губами:

— Командир говорил о жертвенности. Это так. Мы на самом деле приносили себя в жертву, но мы не были жертвами. Мы жертвовали тем, что имели или могли бы иметь, и это было наше право и наш долг. И мы, к счастью, никогда не жертвовали тем, чего не имели, иначе говоря, не приносили в жертву чужие жизни, чужие мысли, чужие идеалы. Мы отстаивали свое, но в своем мы видели прежде всего наше: нашу честь, нашу совесть, нашу гордость, наше достоинство… Все так, а уходить — жаль. — Он обвел взглядом застолье, оглядел переборки и борт с рядом круглых иллюминаторов. — Помню, принимали мы крейсер у достроечной стенки, помню заводские, а потом и государственные испытания. Помню Кожемякина старшим лейтенантом, и Самогорнова лейтенантом, и Веригина совсем еще зеленым и нескладным. А вот уже и Кожемякин капитан третьего ранга, и Самогорнов капитан-лейтенант, и Веригин навинтил третью звездочку. Была пора, когда время вызревало в нас самих и казалось, что нам его отпущено неограниченно, как небожителям. Теперь же оно пошло мимо нас, и мы начинаем понимать, как его мало выделено. Каждый день для нас должен быть единственным и последним. Тогда мы кое-что еще успеем сделать из того, что должны были сделать, но по глупости нашей и неразумности не сделали. Так спасибо вам всем, милые мои и хорошие, спасибо тем, кто в море и на вахте, и низкий поклон тем, кто ушел в вечное море на вечную вахту.