Александр Ливанов - Солнце на полдень

Мне жалко стало Зинаиду Пахомовну. Человек взял и выложил самое заветное из души, призвал на помощь классику, а тут не оценили порыва ее… Другой комбайнер, рассматривавший озабоченно переплетение цепей передачи на боку комбайна, как-то нехотя, через плечо сказал: «Думаю, самим летчикам это не понравится. Что ж они, ангелы? Люди они! И дело их, полагаю, трудное… От слова — труд! И люди, как все мы грешные, они разные, со своими слабостями… Ванюша! Дай-ка мне несколько звеньев для цепи Эверста!»

Впервые, может, Зинаида Пахомовна получила щелчок по носу! Странно, я почему-то этому не радовался.

…Три дня работали комбайны, три дня Шура вихрем носился на своей «амовке». С ссыпного пункта — в поле, до комбайнов — и обратно, на ссыпной пункт. Выгрузку на ходу, по способу знаменитого комбайнера Палагутина он отработал как карточный фокус! Ни одно зернышко не просыпалось мимо его кузова.

Однажды меня Шура взял с собой — по пути в ссыпной пункт, в кабине, мы хорошо потолковали. Шура был серьезен, даже немного задумчив. Это находило на него иногда; будто подменили его; вот и в этот раз — ни шуточки, ни обычного балагурства. Только прищурится, глянет на меня, и опять — на дорогу…

Не советовал мне Шура возвращаться в детдом. Там, оказывается, нас, Кольку Муху и меня, чуть ли не как героев почитают! Особенно после того, как по моей просьбе написал Марчук Леману, что отдаю детдому весь заработанный хлеб. Шура мне рассказывал, что воспитательницы — тут уж, наверно, тетя Клава постаралась! — рассказывают малявкам из младших групп, какие мы хорошие, то есть я и Колька Муха! Мы — просто святые, за нами никогда грехов не водилось. Малышня слушает, раскрыв рот от удивления и затаенного восторга!..

— Но это же неправда, Шура! — запротестовал я.

— Это уж как сказать… Про себя знай свою правду… А там, выходит, так надо… Я думаю, что и святые всякие отличались в жизни и в легендах… А их человеческая правда никому не нужна была… Давай — эту правду из легенды! Жизнь хитрее, тезка, чем кажется!.. А ведь легенда не на пустом месте. Взять тебя… Хлеб заработанный — отдаешь!.. А ты говоришь — неправда. Уж ты, брат, вытерпи. Походи малость в героях! Тяжела ты, шапка Мономаха? Ничего. Слава — труднейшее испытание. Ее надо оправдывать каждый миг жизни. Ты на глазах у всех, а ты оправдывай. Трудно! А этого тщеславные не знают. Хлеб!.. «Расточи хлеб свой по водам, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Шутит Шура, что ли? Геройство, слава, испытание… При чем тут я? Шура увлекается всегда. Это, видно, оттого, что много знает… Все равно я его люблю. Я горжусь в душе дружбой Шуры!

Призвав меня терпеливо снести геройство и выдержать испытание славой, приняв мое недоумение за согласие, Шура после этого долго молчал, следя за дорогой в двух пыльных колеях-пуховиках. Потом лишь обернулся на миг, коснулся плеча своим плечом, подмигнул и не как-нибудь, а с воодушевлением стал читать стихи.

Признаться, не совсем я понял, как эти стихи относятся ко мне и Кольке Мухе. Но мне хотелось, чтоб Шура продолжал и стихи, и о стихах. Он сказал, что это стихи Есенина.

И уж, если сел на своего конька Шура, — то пошел, пошел, не остановишь! Хорошо он читает стихи на бегу своей «амовки»! Голос звонкий, чистый, взволнованный. Я догадался, что это Шура всегда так читает стихи — когда и один в кабине. Ясное дело — он без стихов жить не может!

Я даже шевельнуться опасаюсь, чтоб не отвлечь от стихов Шуру. Я слушаю, мелькают мимо телефонные столбы, поля, телеги, стада. Летит, летит вперед «амовка», мечта Шуры, летит на крыльях есенинских — таких ладных, берущих за сердце — стихов!

— А знаешь ты, мне Есенин, его стихи как бы глаза открыли на село, на поля, на землю и урожай ее… Ужас!.. Мог бы прожить жизнь как слепой кутенок. Всю жизнь есть хлеб — и не видеть эту красоту! Жалок такой человек. Земля — она, мать, хлеб — он, отец, а зерно, оно — среднее! Вот какая тут грамматика! В языке — ничего случайного, он — как жизнь, как народ!

Шура одним подбородком показал на далекий ток, сбоку дороги. Рокота молотилки не слышно было, да и сама молотилка казалась игрушечной рядом с высокими, под самое небо уходящими скирдами. Это были хлебные скирды соседнего колхоза.

Шура прервался, подумал и опять искоса глянул на меня.

— Красота!.. Без поэта — разве увидел бы… Правда, тут описана другая природа, где есть леса, рощи, пруды и речки. Рязанщина… Но и наша степь — хороша. Вот те они, — скирды солнца!.. Все слова — солнечные, звонкие, праздничные… Чувствуешь, тезка!.. Кто любит поэзию — тот никогда не будет бояться жизни!

И снова дорога летела под колеса, снова мелькали мимо нас телефонные столбы. Мы выскочили на железнодорожный переезд. Прогрохотал товарняк, на задней площадке — человек в брезентовом плаще помахал нам рукой.

— Знакомый?

— Все теперь знакомые!.. Человек видит: хлеб везем… Вот и машет нам как родным…

Расспросив меня про дела в тракторной бригаде, одобрив мой интерес к машинам, Шура заключил, что все идет правильно, что я становлюсь человеком. А был — так себе, рохля. Ни-че-го! Он меня еще шоферскому делу научит. Зачем место занимать в детдоме? Да, к слову. Танюшина и Вовкина мать умерла. Они теперь у Лемана в интернате. Леман — мужик мировой! Его в горсовет брали, на партийное выдвижение. Никуда от детишек. Сиротам всем — отец родной!

— Наверно, трудно тебе с этой, агрономшей? Она — блажная? — вдруг спросил Шура. — В летчицы мечтает попасть! Ей чего — летать, думаешь, надо? Ей пофорсить хочется. Блажь, чувствую. Форма синяя с голубым, фартово, конечно. Несерьезная женщина!

Это было новостью для меня! Самая серьезная, казалось бы, женщина — в глазах Шуры была несерьезной. Я верил Шуре — даже когда не понимал. И вместе с тем было обидно: сам то когда научусь людей понимать?

— А вот Марчука — держись! — опять заговорил Шура. — Таких не часто встретишь! Это — человек! Тебе, считай, повезло, что ты рядом с таким человеком! Я знаю, знаю — говорили мне, живут они как кошка с собакой. А погоди! Увидишь, если только поумнеет ваша агрономша, она в него еще втюрится. А ты еще не знаешь — что такое хороший человек. Ласковый, добренький — думаешь, всегда хороший? Вот и Панько — бирюк бирюком. А это — человек! И Леман человек, и Жора! Главное, не бойся жизни, тезка!

Я рассказал Шуре о том, что есть у нас одна трактористка и она страдает из-за какого-то прыщавого студента, помощника счетовода… Почерк у него красивый, сам прыщавый. А Тоня страдает.