Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Сколько пишут девчатам в копнителе? — кричу я на ухо Тимохе. Ухо у него, как у дядьки Михайла, затянуто мохом. «У Ти-мо-хи — у-хо-в-мо-хе…»

— А что? — крича, переспрашивает, как бы позевывая, Тимоха. — Хорошо им пишут! По полному трудодню-ю!..

— Всего на двадцать пять сотых больше, чем мне?!

— А что? Чы мало — считаешь? Трудодень — не палочка!

А ничего… Это я так… Дроби! Несправедливо это. И я скажу об этом Мыколе. Или даже Жебраку. И скажу, не испугаюсь!.. Девчатам в копнителе — по два, нет, по три трудодня писать надо.

Возле стоянки, откуда начинали свой путь комбайны, ждут вернувшиеся из похода ребята. Проволочек — даже «тонусенькой» — не обнаружено. Жебрака не видно. Поехал, наверно, по своим делам. Как он только ими управляет! И сколько у него этих дел!

Тимоха мне вполне доверяет — он уходит к вагончику. Он у Мыколы надеется выпросить комплект свечей, про запас — под сиденье, чтоб не бегать в случае чего. Я делаю поворот. В сцепке с двумя мощными комбайнами — это самое тонкое дело! Может, такая же тонкость как швартовка корабля в порту. Главное — не дергать, не спешить, не поворачивать резко… Все в порядке! С меня пот валит градом. Некогда вытирать!.. Сейчас, сейчас увидят меня ребята. Может, восстановлю свой погубленный авторитет?..

Они даже не замечают меня! Они бегут за автомашиной, на борту которой написано «Уборочная». Новая «амовка»! На ней городской номер — буква «Х». Из Херсона, значит, не из МТС. И вдруг вижу — Шура! С шоферским шиком высунулся из кабины, локоть на дверце с опущенным стеклом. У него новая фуражка-капитанка, над козырьком защитные очки с такой же чешуей, как на очках у комбайнеров. Ай да Шура! От радости слезы комком подступают к горлу. Мы киваем друг другу, понимаем, что прежде всего дело! А кто это рядом с Шурой — в кабине? Неужели Балешенко? Да нет же — это наша неуемная Пахомовна. Что они собираются делать?

Шура подъезжает под наклонный разгрузочный шнек бункера. Пахомовна в своих легких сапожках уже взбежала на мостик штурвального, оттуда метнулась к бункеру. Эта — нигде не сробеет! Можно подумать, что перед ней ее байдарка, а не комбайн. И уже и здесь командует. Она отдает комбайнеру узкий и длинный мешок, — тот, лишь на миг усомнившись, его надевает на трубу шнека.

Все ясно! Они хотят разгружать бункер, не останавливая комбайна.

— Не сбавляй газ! — кричит мне Шура. — Так выгружается знаменитый комбайнер Па-ла-гу-тин! — Шура, он всегда все знает. Вот уже и про знаменитого комбайнера прознал!

Комбайнер не спешит включить шнек. Не рассыпать бы хлеб!.. Он оценивающим взглядом следит, — удается ли Шуре держать кузов под трубой? Наконец он показывает Шуре, который вывернул голову и смотрит назад, большой приподнятый палец — и рывком рычага включает шнек! Это же проделывается затем и на втором комбайне — и Шура отъезжает на полной скорости, едва успев мне взмахнуть своей новой капитанкой с очками над блестящим козырьком.

Пахомовна смотрит вслед машине. Она, кажется, впервые довольна чьей-то работой! На лице ее победная усмешка. Судя по тому, как она руками объясняет комбайнеру, можно догадаться, что она все же не себе приписала успех удачной выгрузки на ходу…

Третий день мы с Тимохой не слезаем с трактора. В четыре утра мы уже на ногах. Комбайнеры торопятся — остановка лишь для смазки или при неполадке. Наконец, не устоял я перед соблазном: забрался как-то на площадку комбайна — и взялся за штурвал… С площадки — картина. Море хлеба. На-кось, голод, выкуси!..

— Не боги горшки лепят! — мигнув мне, говорит штурвальный из трактористов. Он отдает мне штурвал, объясняет, что главное следить, чтоб жатка не врезалась в землю. А это лучше всего уследить по хлебу, по вершинкам колосков. «Где хлеб буруном, там и земля бугром!» Хлеб показывает, где низинка, где бугор. На то тебе штурвал и хедер. Я рулевой, лоцман, штурман хлебного моря. И впередсмотрящий! Комбайнер видит меня за штурвалом, ничуть не удивляется. Еще бы — человеку доверяют «катерпиллер»! Я тут тоже — свой. Что ни говори, приятно, когда тебя признают своим!..

С Шурой мы видимся минуту-другую — не больше; успеваем лишь перекинуться несколькими словами. У Шуры ведь нет сменщика. Так и не собрался я ответить Шуре на его послание. А он и не укоряет меня в этом — понимает, что я в поле днем и ночью. А все же надо все поспевать. Недаром простое это когда-то в языке нашем слово — поспевать — стало обозначать и удачу, и успех! Все больше и больше от человека требуется: поспевать. Шура, тот явно всегда во всем поспевает!.. Шура — он будет героем! Ведь — кто такой герой? Кто умеет сделать много, хорошо и быстро! Лучше, быстрее и больше. Это Шура — сумеет! Даже вот Пахомовна в нем героя почувствовала. Летчица, что ни говори, а людей она знает. Сама сказала, что любит людей с огоньком. Вроде как у Шуры!.. Пахомовна в нем души не чает. Не втюрилась ли?

Я не завидую, я горжусь Шурой. Будто он мой старший брат! Ведь вот же, явился — и тут же пришелся по душе не кому-нибудь, а самой Зинаиде Пахомовне! «Крылатый парнишка! — слышал я, как она сказала о нем комбайнерам. — Не ездит, а летает! Из него летчик бы вышел. Ему бы на летчика учиться!» — «А что особого? — хмыкнул и пожал плечами комбайнер. — По земле трудней ездить, чем по небу. Телеграфные столбы да канавы, куры да люди. И начальство на каждом шагу. Вот и вертись!..» Зинаида Пахомовна презрительно поджала губы. Она резко отвела взгляд от комбайнера, оказавшегося неспособным понять ее. Сравнил, мол, землю и небо! Рывком расстегнула она полевую сумку, вынула блокнот и принялась читать.

«Вот что я выписала про летчиков. У писателя Куприна! Послушайте: «Люди-птицы!.. Я люблю их общество. Приятно созерцать эту молодость, не знающую ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия… Вечная напряженность внимания, недоступное большинству людей ощущение страшной высоты и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота — все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства — зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь, и в ней остается чистое золото… Как прекрасна в этих людях-птицах, дерзко попирающих всемирные законы самосохранения и земного тяготения, как живописна в них беспечная и благородная, страстная и веселая, какая-то солнечная и воздушная любовь к жизни!»

Зинаида Пахомовна победно глянула на комбайнера и, гордо запрокинув голову в шлеме, захлопнула блокнот. Что, мол, — съел? Или против писателя Куприна попрешь?

Это была короткая передышка, связанная со смазкой машин, и чтение комбайнеру показалось, видно, не ко времени. Последние строки он вряд ли вообще слышал. Он встал и пошел к машине. Все это показалось ему цветистой книжностью, чуждой его трезвому и серьезному пониманию жизни… Или вовсе не знаменитому писателю, а заносчивой агрономше решил досадить комбайнер?