Александр Ливанов - Солнце на полдень

Сторож волновался почему-то, на впалых щеках заиграл румянец смущения, и Леману показалось, что это он причина этих тревожащих душу стариковских сентенций. Он молча, но с приязненным чувством коснулся плеча старика: «Ничего! Все хорошо будет!» — и вышел из будки. На улице еще с минуту постоял, глядя как на картину на освещенное окно, на две стариковские головы, при неверном свете фонаря склонившиеся над детским башмаком.

У каждого человека бывают такие минуты, когда он вдруг с особой душевной силой чувствует свою связь с общечеловеческой жизнью, с ее бесконечностью — и это сродни чувству бессмертия. Такие минуты настигают человека в самых, казалось бы, неожиданных местах, за самым неожиданным делом. Словно и этой неурочностью внутренний свет утверждает себя над суетной и мелкой повседневностью забот и тягот — над злобой жизни. И весь предметный мир, кажется, вдруг обретет новую осмысленность, являя нам сокровенные, чувственные связи и с вечностью мира, и с нашим внезапным душевным озарением. Может, лишь избранным художникам дано испытывать постоянную власть подобных чувств, но редко какого смертного они не навещают изредка.

Леман еще раз вспомнил про иконки на кирпичных стенках будки. Интересно бы узнать у нового сторожа — почему именно этим двум потемневшим иконкам, судя по всему, скромным, без окладов, даже не застекленным, оказана честь перед другими? Какие-то высушенные, бесплотные старцы — а одеяния на них куда какие яркие, праздничные. Скудость плоти — по душе христианству… Все это не из жизни, есть тут изначальная неправда отрешенности и надземности!.. Неправда, конечно, — но разве в жизни одна сермяжья правда помогает людям? Ведь искусство, как толковала ему Клавдия Петровна, оно против такой правды. Не отрывает дух от плоти, небо от земли. Всего человека подавай ему!

«Религия считает, что цель оправдывает средства… Не важно ей — «как», главное — «зачем», — подумал Леман. — Нам так нельзя! Иначе лукавое «как» погубит самое лучшее «зачем». Вот в чем соль… Забота, однако, с этими иконками. Не приказать же снять. Надо будет сказать ребятам, чтоб не клевали старика, не насмешничали — эти воинственные безбожники только и знают — бога нет! Нетрудно быть таким безбожником. Намного трудней понять приход человека к богу. Или уход от него такого человека. Жизнь души, труд мысли, мука чувства… Вообще, между интернатом и школой многое можно прозевать…

А старик занятный! Сухой, поджарый — не отяжелел. И к прописям своим не охладел. Хоть, видать, опытом и умом во многом пережил их, а к слову, и звуку, все то же юное и святое, точно у гимназиста к поэзии, чувство. Занятный старик! От бога, мол, не отрекусь, не надейтесь! Это он мне сейчас как бы заявление сделал! Прими, мол, к сведению…»

Новый сторож чем-то безотчетно нравился Леману. Гордый!.. Леман подумал о том, что важно людей научить не только тому, как с пользой прожить свои зрелые годы, а еще и тому, чтоб в старости не уронить себя, любить бренное и прекрасное бытие до последнего дыхания, не впасть в сварливую мелочность и отчужденную одинокую мрачность. «Не доходят руки, не успеваем заняться стариками, хотя бы выслушать их. Ведь есть же у них что сказать нам, есть опыт, выстраданный жизнью, есть заветы. Заносчиво, глупо-заносчиво живем… Ведь и мы будем стариками!»

И еще почему-то Леман вспомнил Колю Масюкова, Кольку Муху. Уже этого наверняка не научили уважать стариков! Даже родную мать. Вот и живет как неприкаянный. Семья учила любви и уважению к старикам. Очень это неправильно, что из воспитания исключаем стариков. Разве Панько или новому сторожу не о чем рассказать им?.. Да разве вдолбишь это наробразовским дядям в толстовках и дамам в красных косынках. Затем: большая семья — и большая воспитательница. Вот истинная школа коллективизма. Опыт множится на опыт, взаимное воспитание детей и взрослых!.. И «нет» эгоизму.

На душе Лемана сделалось тихо и торжественно — словно после грозового ненастья, когда природу вновь озарит солнце. В последний раз глянул он на освещенное окошко будки, на две библейские головы стариков, на неподвижно изломанные тени на стенах будки. «Нельзя, чтоб между детьми и стариками стал бог, чтоб отречение от этого старого бога, от его растерянности, поссорило всех».

Где-то за городом, далеко за горизонтом, догорал закат, отбрасывая высокие потоки света. Точно гальку — волной, свет этот подмывал клочья темных туч, те, осаждаясь, все ниже никли к земле, скрываясь за крышами домов. Из порта доносились хриплые гудки пароходов. В звонком предосеннем воздухе гудки всегда слышались явственней, почти рядом.

— Ур-р-ра! Ур-р-ра! Завтра мы все идем работать на завод!..

Запыхавшийся Ваня Клименко — наш Почтарик — вихрем врывается в комнату, бросает вверх кепчонку, юлой вертится на одной ноге и всячески куражится, чтоб показать нам, насколько потрясающа последняя новость.

Мы, вся дюжина Ванюшкиных соседей по комнате («Комната № 3 мальчиков детского дома № 40 Херсонского горнаробраза», как официально гласит табличка на белой двери), конечно, тут же устремляемся за Ваней; он с притворным испугом увертывается от нас, выбегает в коридор, мчит по гулкой чугунной, еще старорежимной лестнице; мы — опять за ним. Бегство Вани и наше преследование чем-то напоминает любовное бегство курицы от петуха. Убегая, Ваня, однако, опасается, чтоб мы не утратили интерес к нему. Мы, конечно, настигаем лукавого Ваню, который всегда все раньше всех знает. Глаза у него блестят, он раскраснелся от бега и, обводя нас взглядом, победоносно посмеивается. Он доволен, что мы гнались за ним, что поймали его — теперь мы у него на крючке. Ваня — прирожденный Почтарик. Вот уж поистине — талант! Даже бывший ширмач Колька Муха ему в этом уступает.

Ваню хлебом не корми — дай только первому что-нибудь разузнать, чтобы первому тут же раззвонить на весь детдом. Призвание его — бескорыстное, почти подвижническое, а мы почему-то за это недолюбливаем нашего Почтарика. А может, просто завидуем ему? Живем вроде в одной комнате, все у нас одинаковое — от сандалей до пуговок на рыжих кепчонках, от пшенного супа до серых одеял на койках, — ан, нет же, — Ванька всегда все первый знает. Откуда?.. Странно, что тетя Клава этот настоящий, сущий, а не выдуманный, талант — и не заметила!

Ваня старается продлить свое удовольствие — лицезреть наши расширившиеся от любопытства зрачки, уши топориком, слышать нетерпеливое «ну говори же!», «говори же, черт, скорей!». Ему хочется напустить на себя таинственность — знает, мол, больше, чем говорит, больше, чем можно сказать; чтоб набить себе цену, он цедит слова, говорит с большими паузами и маленькими порциями слов, то и дело прибавляя — «все-все, — больше я вам ничего не скажу!» Паузы он заполняет многозначительными подмигиваниями и причмокиваниями. Но у нас лопается, наконец, терпение, мы торжественно обещаем Ване темную, и вот он уже с жалким лицом просит у нас пощады, он боится темной, но прикрывает искренний испуг притворным смехом.