Александр Ливанов - Солнце на полдень

— А ей без разбору где дохнуть — чы в колгоспи, чы в частной собственности. — Возражает Семэн.

— Ну, оце не наша справа! — сказал дядько Андрий. Не любит кузнец смутительные разговоры. Может, щадит наши детские души?

Видно, привык Семэн, что последнее слово должно быть за кузнецом. Он расстегивает ворот, закатывает рукава и берется за самую большую кувалду, фунтов на двенадцать. Мы уже с Лешкой прицеливались к ней, каждый раз говорили — «О, о!» — и оставляли кувалду на месте — до прихода Семэна.

Семэн поплевал на шершавые, тяжелые ладони, подмигнул нам — «молотком побьют — и нам дадут!» — и вскинул кувалду.

Дядько Андрий, подняв руку и упредив удар молота, обернулся к нам. Смотрел по-свойски, с той, слегка печальной, растроганностью, с которой смотрят на детей пожилые люди. При этом он улыбался каким-то своим мыслям, щурясь, все молча смотрел на нас так, словно хотел запомнить на всю жизнь. Казалось, в этот миг он своим безошибочным взглядом мастерового человека прозрел наше будущее, всю нашу судьбу, началом которой была эта пропахшая дымом и кислой гарью кузня…

— Ну, спасыбочки, парубки! Гарно попряцювалы… — наконец промолвил дядько Андрий. — Долго жить будете, кожен из вас, мабуть, велыкой людиной станет, а кузницу да мозоли не забудете! — И, словно решительно кому-то возражая, кузнец добавил: — Не-э! Не забудете!.. А зараз — идитьте. А то я бачыв, начальник у вас — о-го, какой сурьезный! Главное, чтоб карактер и дело не разодрались, как ноги у некованой кобылы на льду!

И, как бы въявь увидев это «времечко» в образе вновь раскаленного добела куска железа, возложенного на наковальню Семэном, куска искрометного и бесформенного бытия, который ему, кузнецу, надлежит обратить к осмысленной пользе и красоте, дядько Андрий решительно первым стукнул своим ручником по податливой железной мякоти. И тут же на нее посыпались раз за разом мощные удары Семэна. Тот, видно, решил показать нам, что такое — настоящая работа!.. И вот уже Семэн понес к горну остывшую поковку.

— Да, мабуть… начальник ваш пытан огнем и железом. Идитьте, идитьте, парубчики! Оце скоро у вас вечерять будут. А мы еще с Семэном помантуем. Ну, ты тамочки заступись за хлопцев, Коля-Николай. Досвидченности, опыту набрал, девать некуды — дружков позвал.

— А ничего заступать не надо будет, — лихо отозвался Колька Муха. — Начальник наш — не жлоб и не фрайер какой-нибудь! Он мужик — на большой с присыпкой! С им можно корешевать!

И, причесывая пятерней свои кудри — так и не стрижется Колька Муха! — подумал, прищурившись, и негромко, как бы для себя добавил:

— Правильный мужик!.. Жизнь на усякой подкладке щ-щупал!

Повстречавшись со мной и Лешкой глазами, Колька Муха как-то поморщился и больше ничего не решился сказать. На душе у него, видно, было неуютно и даже тревожно от каких-то нагрянувших мыслей. Леша толкнул меня локтем в бок и, приложив палец к губам, повертел головой. Не надо, мол, ничего спрашивать у Кольки Мухи.

А я и сам ничего не собирался спрашивать… Чего-чего — двуличия не замечал я за ним. Что думает — то и говорит!

— А успеем еще скупнуться? — спросил меня Леша, выпячивая, как бы разминая, натруженную грудь и едва справляясь с мышцами лица, чтоб не разулыбаться от довольства жизнью. Между тем лицо его было все закопченным, даже веснушки закрылись. Зато в глазах Леши бегали веселые чертики, явно мешая ему изображать рабочего скромнягу парня, из тех, которые, подражая старшим, степенно и не спеша после гудка мимо нашего интерната идут со смены с завода Петровского. Их скромная гордость и уверенная независимость, даже в этой походке, поражали наше воображение опекаемых на каждом шагу детдомовцев…

С поля только-только потянулись белые шапочки и панамочки — «ромашышечки» нашенские. Значит, к ужину не опоздаем. Пока очередь пройдет у умывальников — вполне успеем выкупаться.

…Небольшая, но быстрая и студеная здесь речушка! Видно, близко ключи. Со всех сторон вьется она возле села, словно никак с ним не может расстаться. Может, это она ищет какую-нибудь уютную чащину из осинника, затишок из купырей? Не находя надежных берегов, речушка, ворча, бежит к Днепру, утром оставляя позади голубой шлейф тумана, а к полудню летучее марево…

Помидорное поле упирается в омутнейшую излуку, которую сторожат две шатровые вербы. Сухо, по-кладбищенски трещит под ветерком вербная листва. Мы забираемся на вербы и прыгаем в воду. По многу раз прыгаем. Мы спешим, как бы Леман не застал нас здесь. Потом долго в ушах стоит звон. Говорим и друг друга не слышим — и это очень смешно. Успеваем еще на всякий случай обшарить бочаги под корягами верб — поискать раков. Хоть бы одного рака. Девчонок попугать! Вот писк подняли бы — занятно было бы! Но раков нет. Везет девчонкам. Но кто дольше всех может держаться под водой? Всегда дольше всех Колька Муха. Он и самый сильный среди нас. Мы и бороться пробовали, и перетягивать палку. Каждый раз он, Колька Муха, побеждает!.. Зато лучше всех плавает Женька. Он каждый раз нам толкует про ритм и размеренность. Женя — чокнутый на музыке. Всюду ему мерещатся его музыка, четверти и восьмушки, ритмы и паузы… И еще одно слово любит он повторять: «ко-орди-нация»! Женькины слова, вроде «ритма» и «координации», — они по душе нашему уркачу, нет, кузнецу, Кольке Мухе. Он теперь пристает к Женьке, чтоб тот выложился, все сказал, что знает об этих словах. Мы ждем — вот-вот Колька Муха достигнет дна Женькиных познаний! Нет же, Женька, как чокнутый, может о своих словечках толковать весь день (с перерывом на завтрак и обед и, конечно, на сбор помидоров — от которых нам, видно, всю жизнь уже не отмотаться). Оказывается, координация нечто вроде того же ритма плюс движения. Это правильная, производительная и не утомляющая работа. «Кузнецу — о-го! — как надо!»

А вот в плаванье дело не только в Женькиных ритмах и координации. Посмотреть на него, когда он входит в воду, или, лучше, когда уже вышел, отжал трусики и расстелил их на траве — чтоб подсохли — посмотреть тогда на него, и все будет куда понятней, чем его ритмы и координация. У Жени плавучесть видна прямо во всем! В этих покатых, как бы обтекаемых, плечах, в узких и таких же плавно зализанных бедрах, в тонкой, ужиной шее, благодаря которой он голову легко держит над водой, как тот же плавающий уж. Но главное, пожалуй, поясница Женьки! Гибкая, как резиновая, — не поясница, а настоящий шарнир! Я присмотрелся, — мало что тело Женьки во время плаванья, точно хлыст, послушный ветру, оно еще легко гнется именно в пояснице, оно почти вибрирует — вверх-вниз, влево-вправо; оно одолевает воду именно тем, что так… волнообразно!.. Ведь когда вода расходится, на реке ли, на море ли, она даже сама себя одолевает — волной. И, значит, зря мы тужимся, надеясь на силу рук и ног. Женя родился для плаванья — и тело его как живая волна. Женя учит нас плавать, наделяет всё советами про эти же ритм и координацию, не понимая, что у него — дар, которого у нас нет…