Александр Ливанов - Притча о встречном

Но пока частный автомобиль, прообраз нашего такси, бешено мчит в Байдарские ворота, жена-подпольщица Яковлева кормит грудью младенца, накинув на зябкие плечи пальтецо, перешитое из шинели, пока Григорий Иванович, красный командир, шалеет от любви и солнца, автор-рассказчик чувствует, что «должен сейчас увидеть товарищей Яковлевых». Как бы спасительное оно здесь, слово — «товарищей»!.. Как совместятся в будущем данности столь разных картин?.. Ни писательский опыт, ни объективная реальность тех лет не давала ответов на эти тревожные вопросы…

«Я отвернулся и смотрел в безбрежное чудо, созданное жизнью из камней, вечности, воды… Было видно, как Григорий Иванович бежал снизу, кустами, по краю смертельной синевы, и, смеясь, нес эту девчонку на своих руках». Такая разная жажда счастья. И смертельная синева…

Такими строчками заканчивается рассказ. Тревога остается. Ничто, ни юг, ни море и солнце, не примирили автора и «эту девчонку». Жизнь все так же стремится — «по краю смертельной синевы». И, пожалуй, эти четыре слова куда как лучше оказались бы подходящими для названия рассказа, куда точнее передали бы тревожное раздумье автора о счастье и его нетерпении… Мещанство — вечный враг счастья: подлинного, из труда и творчества, из духовного чувства мира и ценностей в нем. Устарел лишь фон рассказа, но не проблема. И мы благодарны писателю за его святую тревогу о человеческом счастье, за защиту его от мещански-прибойной агрессивности…

Александр Малышкин — писатель с удивительным — совестливым — отношением к своему труду. Говоря словами Чехова — у него была «религия художника»… На всем написанном им есть след именно нескончаемой работы над художественностью формы. Некий недуг от высокой требовательности, утратившей чувство предела в стремлении к совершенству! Это становится серьезной помехой для всего творчества. Писатель, чувствуется, был весь, как в тяжелых веригах, в своих художнически-стилистических, мучительных самообязательствах. Чувствуется и то, что писатель поэтому успел сказать лишь небольшую часть того, что хотел. Стоит лишь вспомнить его биографию, все пережитое им, «человеком из захолустья», кинутым событиями столь бурно начавшегося века на их самый высокий прибой, вспомнить его путь от моряка-тральщика на первой мировой до оперотдела штаба 6-й армии, штурмовавшей Перекоп и громившей Врангеля, его путь участника всей гражданской войны нашего юга…

Но, повторяем, поистине тяжелые вериги нескончаемых художнических самообязательств перед формой своего слова то и дело замедляли темп повествовательности, сжимали масштаб эпичности, заставляя «поступиться ширью», узкое русло плотной образности мешало свободному потоку его прозы. Иные рассказы поэтому кажутся некими «спрессованными» романами — такова в них концентрированность жизненного материала и идейного содержания (например, рассказы — «Поезд на юг», «Вожди», «Комнаты» и другие).

И все же в последнем, что успел сделать писатель (в незаконченной второй части «Людей из захолустья», например»), мы видим, что проза уже начинала обретать свободное дыхание повествовательности, эпичность все больше разливалась вширь, одолевая плотины образности…

Рано умерший писатель (1892—1938) оставил о себе долгую память у читателей многих поколений…

Никакая похвала не покажется чрезмерной, когда речь о Толковом словаре Даля!.. Диву даешься этому титаническому труду, который взвалил на себя один человек — не научный институт, не группа таких институтов! — труду, которому человек отдал всю жизнь, исполнил его в одиночку, не помышляя ни о наградах, ни о званьях-чинах, ни о простой житейской выгоде.

Подвиг труда перерос в подвиг духовный во имя России!

О своем родном языке, «великом и могучем, правдивом и свободном», мы куда меньше знали бы, даже зная нашу богатырскую классику, не будь у нас на полке этих четырех томов словаря Даля.

Но и впрямь — нельзя объять необъятное. И язык наш поистине необъятен, как море. Автору Толкового словаря пришлось поставить себя заранее в заданных пределах. К тому же статьи к словам, естественно, в алфавитном порядке, и некоторые важные связи между словами, как нам представляется, все же словарем не показаны. Их, как говорится, нужно прозревать!

Попробуем это представить на примере нескольких простейших слов: «стряпать», «стряпуха», «стряпчий»… То есть на словах одной статьи.

Мы привыкли, что этими словами обозначается нечто общее из корня «ряп». Не ошибемся, если в ряд этот поставим «ряпнуть» — быстро, враз рвануть что-то. Но, будучи лишенным приставки «с», слово не стало в статью… Не ошибемся, если сюда поставим и слова «трепать», «истрепать» — но и они не стали в статью в силу того же алфавитного порядка. Словари строятся «гнездами» слов, по заданному корню…

Словом «стряпать» — обозначают незатейливые, чаще временные, а то и вовсе разовые, поварские обязанности, все на скорую руку, в «полевых условиях», во время общих работ сенокоса или страды, в плотницкой или рыбацкой, лесорубной или старательной артели, во всех случаях, где на первом месте труд сам по себе, а не «харчи». Тем более что вообще-то человеку труда не свойственно «делать культ из еды», не до гурманного чревоугодия, не до барской гастрономичности…

Этой улыбчивой небрежности к харчам, то есть к тому, что второстепенно, лишь подчеркивается серьезность отношения к труду, к делу, уважительность к этому труду: «стряпня» — но «работа», «кашевар» — но «работник»! Если не работник — то это «едок», это «рот»… Да и на какие там особые харчи может рассчитывать артель — и в словах «стряпня» и «стряпуха» видно, что и каждый артельный, и все вместе в артели заранее смирились с тем, что придется есть то, что будет приготовлено, как и кем будет приготовлено. «Пошла стряпня, рукава стряхня», «У всякой стряпушки свои повирушки», — говорил народ. Или: «Каша наша, а щи дьяконовы!», «Овсяная каша хвалилась, что с маслом коровьим родилась!», «Нету щей, каши больше налей!» И т. д.

Разумеется, если стряпня не достигнет той «упрощенности», как у деда Щукаря в «Поднятой целине» Шолохова! Но и здесь, вспомним, бригада осталась без обеда, отнеслась со здоровым юмором к «повару», сварившему на обед… лягушку в супе. А «репрессивные меры» ограничились «изгнанием» деда Щукаря, устранением его от обязанностей «стряпухи»! Вздорный дед Щукарь даже стряпать не сгодился!..

Вероятно, значительно позднее, но вслед за «стряпухой» появился «стряпчий». То есть законник, ходатай, ходок по чужим искам и тяжбам. Подобно стряпухе, готовившей свое блюдо из разного «чего-то» («продуктов», как мы теперь говорим), так и стряпчий из множества обстоятельств готовил и свое «блюдо», добивался единственно нужного истцу («клиенту») судебного или административного решения… То есть человек умел «со-стряпать» из десятка неопределенностей, казавшихся мистически сложными и безысходными, одно определенное, вполне реальное и удовлетворяющее «готовое блюдо». И даже и впрямь «подать его на блюдечке»! Наконец, что он делает — стряпчий — как не то, что бегает, треплет и себя и одежду, треплет язык и душу, шастая по приемным, по черным ходам, по углам челяди у вельмож и судейских!.. Язык, между прочим, доказывает, что образное слово — не прихоть, а насущность, оно одно лишь способно сообразить сложные явления и обстоятельства, для которых вроде ни определений, ни имени нет! Язык — сам поэзия — показывает нам насущность и самой поэзии как средства, прежде всего, для выражения, казалось бы, — невыразимого, но сущего и необходимого для жизни!