Александр Ливанов - Притча о встречном

Иным даже кажется все это прихотливым, докучливым, книжным изыском, ненужной ученой хлопотой. Какая, мол, разница — и так все понятно!.. Почему и «по́днял» и «подня́л», но «подня́в», а не «по́дняв», «по́нял», а не «поня́л»? Почему «счастливый» с ударением на «и», а «сметливый» с ударением на «е»? Почему говорим «найм», а неверно «на́ймиты»: нужно «найми́ты? И т. д.

Тут то и дело поправляют друг друга, затеваются споры, спешат к словарю (а он, под стать большинству словарей, угощает общеизвестным и легким, но утаивает, уклоняется от трудного и не часто употребляемого!..).

Поэзия, которая знает язык не по учебникам грамматики, а из творческого народного духа его («Поэзия идет по слуху природному и народному», — сказала Цветаева), знает его «соборную мощь звучания и толка», как дирижер партитуры и инструменты в симфонии, знает и микроструктуры и микрозвучания слов, поэзия, конечно, к словарям не льнет, она не только «исполнительная власть» у языка народного, она и хранительница — и в букве и в духе — его законности! Поэтому она, поэзия, одна дает верные «установки» на ударения, являясь и в этом (как во многом другом, касающемся языка, высшей духовной ценности народной) законодательницей, ничуть не претендуя на эту роль. У нее и без того немало дела!.. Но кому же еще?

И вправду, кому еще так вплотную, не обиходно, на уровне души, доводится работать словом, беречь его от косности, канцеляритной окаменелости, газетно-казенной дистрофии, беречь высь и чистоту слова, лелеять, как мать детей своих, как садовник свои цветы, обогащать сокровищницу, кто еще так чувствует творческую природу слова, его музыку, интонацию, смысловые оттенки, яркую красочность народного толка? Разве перечислить все то, что только поэту дано знать о слове, о словах, о языке! Ведь слово и дух и плоть его труда, оно и материал и духовная цель его творчества. Ему ли не знать о народной заботе о языке и в этом: о правильных, вернее, о правомерных, ударениях!

А наука? Языкознание, специальный раздел ее — звучит он очень внушительно — орфоэпия — как раз и занят правилами и нормами ударений. Наука и занята порядком, системой, нормативами верного произношения и ударения. Работа немалая, но, по правде говоря, наука обобщает, пытается здесь объяснить то, что поэзия, как бы походя, между дел, уже сделала, всюду расставив вешки, сделав зарубки — вот здесь, вот так, таким образом! Поэзия здесь как бы занята лесонасаждением, «клейкими листочками жизни», хрупкими саженцами, будущими могучими рощами, их живительным дыханием, морем насущного для нас кислорода — в то время как наука здесь как бы занята совсем другими задачами, лесотехническими, лесхозными, из древесины, кубометров, стройматериалов!.. И в опилках ей не до смолистого аромата жизни, ей надлежит их утилизировать в пресс-плиту, в химию. Ведь наука занята плотью жизни, а поэзия — духом ее! Увы, по природе своей наука часто в состоянии понять «дерево» лишь по его «опилкам»!..

Но и наука, если она не ограничена, не подножна и близорука, если она действительно — творчество, то и дело вспоминает, что и здесь — «не хлебом единым!». Без поэзии и ее озарений и науке не обойтись!..

Вернемся к ударениям. Орфоэпия занята исследованиями разговорного языка. Ведь он живой, он развивается, он растет, множатся и шумят в нем беспрестанно его зеленолистые рощи слов! И вот как бы доказательны ни были исследования, все равно главным доказательством всегда само живое слово народное, главным доказательством это слово в скромных кавычках и скобках, взятое у Пушкина или Тургенева, Некрасова или Лескова, Блока или Толстого, Твардовского или Пришвина, у многих других художников слова, тружеников на ниве нашей словесности, языкотворцев и ученых, пусть и без чинов и званий, без кафедральных подмостков и профессорской непреложности… Собственно, одна поэзия лишь что-то здесь доказывает!.. Народ самый великий поэт, язык самая великая, самая художественно-жизненная поэма его!

Народ, создавая язык свой по своим сложным — художественно-озаренным и интуитивно-сокровенным — законам поэзии, создавая его из опыта труда и опыта души по поводу этого труда, из умудренности сердца и мысли, расставляя, меняя, перемещая ударения в словах, в их меняющихся формах в зависимости от каждого нового смысла — и здесь руководствуется высокими, подчас невыразимыми, требованиями поэзии и ее эстетики! Слово старается сохранить и суверенность первосмысла и обрести универсальность в выражении тысяч смысловых оттенков и связей! Слово — личность в огромном творческом коллективе личностей! В этом двуединстве — личность и коллектив личностей и — отнюдь не случайная — правомерность ударений, их категоричности в каждом случае при всей свободе для словообразования. Если, скажем, в стихотворной рифме главное музыкально-соединительно-различительный звук, ради которого подчас жертвуется даже логической смысловой основой слова — то для ударения вообще главным именно выделение, подчеркивание смысловой, логической основы слова. Но и здесь немаловажно, и это тоже всегда берется в расчет, благозвучие! Слово старается быть благозвучным, полнозвучным, осново-звучным, при этом не потревожить другой смысл, похожее слово по звучанию, по звуковой форме. Что годится для рифмы, то почти всегда не годится для ударения. Неверное ударение плохо помогает взаимопониманию, к тому ж рождает слова-сфинксы!

И долго народ испытывает слово, выверяет его, «пробует» и так и эдак, прислушивается к нему, чтоб затем лишь окончательно поставить ударение.

Для примера возьмем лишь несколько слов — из сравнительно новых, на нашем веку родившихся, испытанных и проверенных, получивших наконец свою «орфоэпическую прописку». Скажем, слово — «автозаводская», обозначающее и метро, и улицу, и целый район. Слово, как видим, непростое, по меньшей мере трехсоставное, и русское, и с иноязычными «корешками», о которых нам некогда и незачем думать здесь: слово стало «нашенским», обиходным, составилось воедино для экономии времени из самого стремительного времени, из его усложнившейся насыщенности — и т. д. И долго здесь перемещалось ударение! Благозвучней вроде бы — автозаводска́я, а между тем «завод», именно — «авто-завод», как бы «проглатываются», слышно лишь малозначное окончание («какая такая …ская?»). Здесь пришлось пожертвовать и благозвучием, и легкой произносительностью, и с точки зрения рифмы — женской ее разновидностью, и обаянием ради мажорного, окающего — «автозаво́дская». Не такой уж пустяк автозавод, чтоб его терять в произношении, да и главный он ориентир смысловой, не надо лишнее переспрашивать и уточнять!..

— Не скажете — где тут «Автозаводска́я»?