Александр Ливанов - Притча о встречном

А где же автор, этот человек и чародей, за которым мы следовали от страницы к странице в незримом пути, подчас казалось, шли совсем рядом, казалось, никогда не разлучимся?.. Он где-то далеко впереди, на том же осиянном солнцем пути, полого идущем вверх, в какое-то неведомое. Он прощается с нами, машет рукой, нам кажется, мы видим его приязненную улыбку — а все же уходит, все дальше и дальше, и вот его растворило солнечное марево…

Странное, грустное, надежливое счастье читателя!

Настоящий поэт чувствует свое стихотворение, как мать чувствует свое дитя, от первого, наитию подобно, смутного предощущения его жизни в своей, поразительного и новизной, и неожиданностью, от первого толчка, осознанного, точно первая строка-зачин, строка-тезис, строка-мысль до муки рождения-создания, после которой следует долгая радостная удивленность из сознания яви новой жизни, которой не было, могло не быть, но она сотворена — сознания новой жизни и как части отпочковавшегося своего телесного, живое от живого, моя кровь и плоть, — вот она, маленькая ручка, ее пять крошечных пальчиков! — и из чувства духовного явления, чуда и тайны природы, где и схожесть и несхожесть, родители, род, род человеческий (точно вся ассоциативность в образном подтексте слова!), где все в таком единстве, что невозможно не испытывать здесь вечную радостную удивленность от сокровенной связи в родном и вместе с тем в человеческом создании! Связь тут непостижимая, прихотливая, или из закона творчества, странная и осиянная вешним солнцем, как сами улыбки ребенка и матери.

И нет конца чувству материнскому, самоотверженной любви, в которой слиты и память о былой муке, и счастье сущего, и радость невыразимой, уходящей в бессмертие красоты бытия!..

Есть такой род природной артистичности и способности (импульсивной самодеятельности, дилетантской импровизации), которому перед лицом общепризнанного дарования и мастерства вдруг удается блеснуть, удивить, явить себя, заставить заметить, все к нему благосклонны, не знают, как назвать его — даром, случайностью, явлением?.. Ведь дарование — это нечто неразрывно связанное с трудом, с созданием, с творческой производительностью… И долго потом такому человеку живется невесело, в суеверной смущенности, в затаенной и недоумевающей обиде… И когда еще выпадет новый случай — блеснуть!.. И все же, и все же труда он не приемлет, подчас даже презирая его, веря лишь в «талант», как в явление, как в приход Мессии, как в дар судьбы, наконец, как в глас «призвания», который нужно терпеливо дожидаться…

Так отличившиеся студенты до седин потом показывают пятерки в своих зачетках, словно ждут объяснений со стороны, почему они обойдены судьбой, облюбовавшей других, «ничем не блиставших»… Так красивые девушки, с амбицией, но без щедрой и умной женственности, потом пожимают плечами, злобствуют на весь белый свет за то, что оставлены в «старых девах»… Так потенциальные художники, люди природной артистичности, избежавшие труда и мастерства для творческого самосоздания, пополняют ряды унылых неудачников и богемствующих фаталистов — не становятся сущими художниками, пусть и родившись ими…

Девушки и выпивохи, как ни странно, одинаково реагируют на нового, незнакомого или малознакомого человека. Слушают, понимающе кивают, а на лице у тех и других одно и то же выражение вежливой рассеянности, скрытого нетерпения, усмешливо-настороженного ожидания…

У девушек это выражение на лице можно бы прочитать так: «Все, что говоришь, и хорошо, и прекрасно, но нельзя ли мне выйти за тебя замуж?»

У выпивох это выражение означает: «Да, конечно, все это, может, и так, но мне бы опохмелиться — не поднесешь ли полстакана?»

И у тех и других: «И не худо бы, милок, чтоб ты сам об этом, догадался!»

Каждый человек по сути — художественное произведение природы! И форма, и содержание, и невыразимое их единство, и чувство тайны непостижимой — все это есть в каждом человеке! Все это мы легче отличаем в великих людях, в которых все «крупномасштабно», вроде бы въявь, кем-то до нас замечено, кем-то и нам подсказано…

Между тем люди незаметные — не малы! Скорей всего, они «неуместны», заняты не своим делом, в силу чего кажутся меньше, чем могли бы означать… Они — те произведения, которые мы не достали еще с полок, где они стоят нечитаными или взяты и прочитаны невнимательно. Ждут — кто повторной удивленности, кто первооткрытия, кто забвения не по праву…

Человечество не книгохранилище, не книжная лавка на все вкусы, а уникальная «библиотека», подобранная самой природой, где все достойно нашего внимания, но недостает лишь нашего вкуса, ума, терпения все «прочесть», как должно, и «с пользой оценить». Нам просто не по плечу такая библиотека!..

Искренность, единственно как степень проявления в слове откровенности-сокровенности, сама по себе еще не доблесть. И здесь своя мера, свое чувство такта и формы. О слишком сокровенном уме мы так же жалеем, как о непомерной тривиальной откровенности…

Искренность, тем более исповедальность, когда они из глубины личности — тогда лишь они нам интересны. И относится это одинаково и к людям, и к книгам…

…Искренность — и художественность? Нет ли здесь альтернативы: либо — либо, третьего не дано? Пожалуй, что такой альтернативы нет здесь. Искренность остается, когда художественность органична, и из личности поэта. Он говорит так, потому что иначе не может, только так он выражает единство чувства-мысли. Искренность здесь синоним совести!

И, стало быть, неорганичная художественность (формализм) — бессовестность. Здесь не жизнь, а ее призраки, ее фантомы, ее муляжи… Такое слово, может, и искусство, но здесь оно расходится с поэзией! А когда искренность органична в своей художественности — «поэта судим по законам, самим над собой возведенным»!..

Рукопись стихотворений… Читаем — все в ней верно, добру хвала, злу хула, все в ней грамотно, рифмы и размеры, ритмы и цезуры. Все сказанное «дифференцированное согласно темам». Есть в стихах и образность, и краткость словесной формы, и искусство ее построения. Чувствуется и состояние автора, который то лиричен, то эпичен, то философичен, он внимателен, умеет изобразить увиденное. Одним словом, он то, что называется — профессиональный поэт…

И все же стихи его оставляют равнодушным, не трогают за живое! Нет в них той внушаемости, той атмосферы, когда грудь сама начинает радостно дышать, душа отзывна, как при хорошей песне!.. В чем здесь дело? Не в том ли, что от стихов ждешь не просто «искусства живописи словом» и «образного мышления» — а причастия к тайне бытия, момента вечности, духоподъемной надземности, ждешь сокровенности звездного неба! Поэт обязан тронуть самые сокровенные струны жизни.