Александр Ливанов - Притча о встречном

Нам хочется привести здесь два отрывка, которые мы взяли без заданного выбора, без намерения во что бы то ни стало подкрепить ими свою мысль. Наоборот, отрывки взяты почти наугад из двух разных книг… Попытаемся уточнить — за Шкловского — его жанр.

«Так, значит, мало было того, что через столько морей, так, значит, мало того, что через столько земель прошло теченье наших лет. На новом берегу, где тянем невод наших дорог, и он все тяжелей, еще нам не хватало такого хора снегов, чтоб мы лишились даже своих следов… И по дорогам самой широкой страны расстелете ли вы во всю длину, во все значенье наши годы, о расточители — снега разлуки, жестокие снега в сердцах у женщин, где иссякает ожидание?»

«Знаки якоря напоминают о диалектике, о преодолении противоречий, в самой сущности искусства есть соединение уже пройденного и нового пути. Надо учиться понимать единичное как часть общего. Корабельную остановку как часть пути. В понятие якоря включить понятие весла и паруса.

Структура — выделенная часть движения. Движение — изменение состояний — переключает структуры. Искусство движется и стоит. Движение перед тобой в стихе, прозе, изображении. Движется, преодолевая противоречия. Создавая новое».

Первый отрывок — всемирно известного поэта. Второй — автора, которого называют как угодно, но так и не решились назвать поэтом. Первый отрывок из книги Сен-Жон Перса «Снега». Второй отрывок из книги Виктора Шкловского «Тетива»… Заметим, что у книги «Тетива» есть и другое название: «О несходстве сходного». Оба отрывка можно охарактеризовать как сходство кажущегося несхожего. Впрочем, одно из свойств поэзии проявлять себя в самых резких по самобытности формах! Будучи выражением живой мысли, поэзия вправе быть и «непонятной»!

Синкопический слог писателя не развлекает читателя, а заряжает его активностью. Разомкнутый, почти телеграфный, портативный слог писателя сообщителен и организующ — как та же телеграмма по высшему тарифу «молнии»!

Обычно куда больше говорится о влиянии поэзии на прозу, чем прозы на поэзию. Говорится о том, что больше наглядно, что лежит наверху. Надо помнить, что Шкловский когда-то начинал как исследователь поэтического языка и многое здесь передумал и постиг, прежде чем взялся за свою необычную прозу (которая все же родственно больше примыкает к поэзии!). Писатель словом своим борется с языком — как средством всеобщего. В этом нет парадокса. Ленин, конспектируя Гегеля, писал: «Подробно о том, что «вообще язык выражает в сущности лишь общее; но то, что мыслится, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что мыслится».

Художественная литература — беспощадная война с «общим языком», который стремится явления и дела заменить динамичными стереотипами словесности. И Шкловский пишет: «Литература словесна, но в ней существует и борьба со словом, для восстановления действительности»… Иными словами — литература есть некая сверхзадача: художник слова стремится языком, которым «нельзя выразить, что мыслится», — все же выразить именно то, что мыслится! Нет другого средства, кроме общего языка, но средство это можно преобразить, то есть языку тут поневоле приходится стать художественным… Ведь поэзии, художественному слову ее, и присущи сверхзадачи: «И невозможное — возможно»…

На промежутке затормаживания явления общим словом и процветает безбедно бюрократ! Вот почему слово — и действительность всегда в полном соответствии. Поэзия борется за творческую действительность, против «сатаны нетворчества», как говорил в подобных случаях Достоевский. Вот почему литература Запада во многом буржуазно-мещанская нега, удобство быта с тишиной и пришторенной умиротворенностью. Она вытесняет художника как нечто чужеродное — и художнику приходится отчаянно бороться за свое призвание, за свое слово… Для России литература всегда была душой жизни, лучшие ее порывы к добру, не забвение и нега — колокол вечевой народной правды! Литература не только душа народа, но его сокровенные чаянья, которые в творческом слове звучат как интимный завет творческой личности.

Слово Шкловского всегда духовно-сообщительное, новизна его от непосредственности чувства-мысли, от растворения его в умозрительно-единосущей личности автора-читателя. В слове — и депоэтизация всякого эгоизма литературности, во имя укрупнения ресурса человеческого, конечного преображения к лучшему нашей действительности!

У писателя нет мысли «некстати». Приход ее всегда правомерен — если она — мысль, а не обиход. И писатель тут же находит ей место — ни иерархии, ни избранничества, ни тематической дискриминации. Приход этой, а не другой мысли — более того — предопределен общим спонтанным потоком сознания. И текст, в его ассоциативных, а не нормативно-грамматических связях, сам по себе, и по ходу дела, это доказывает! И дискретности раздумий соответствует и дискретность — кажущаяся урывочность, импульсивность, несвязанность — фраз, тяготеющих к афористичности в своей подобранности, образующих текст. Перед нами строй фраз, а не хоровод фраз, подвижные колонны фраз-мыслей (сентенций, афоризмов, максим, тезисов, парадоксов и т. п.), а не ясельное, трепетно-опекаемое шествие — «детки, за ручки!». Потому, что записываются созревшие раздумья, а не сочиняются структуры беллетристики, пишется как думается, без принятой «логики литературности», без той будто бы стройности, которая есть выстроенность по законам грамматических схем и модусов, со строгой последовательностью тезиса-доказательства-следствия… Есть в радиотехнике печатные схемы — некие унифицированные блоки проводок и устройств. Здесь не прослеживается «стыковка», «соединение», «замкнутость» от плюса до минуса. Концы спрятаны в толще блока! Экономность печатных схем порождена радиотехнической интенсификацией, катастрофическим ростом проводок…

Пример будет к делу, если представить блоки-схемы без унификации, для каждого озарения отдельно. Потому что большая часть из написанного у Шкловского — из озаренности и даже из «цепной реакции» таких озаренностей.

Выше мы говорили о мозаичности построения текста у Шкловского. Теперь уместно будет уточнить, что мозаичность эта не стремится ни к рисунку, ни к схожести, а лишь к предельному сокращению промежутка между мыслью и пером. Слово перестает быть только знаком — свойство поэзии! Недаром писатель любит цитировать Эйнштейна, сказавшего, что мысль приходит к нам бессловесной, как ощущение, как чувство, не облаченная в слова!.. Многословие избегается живым течением мысли.

Так ведь рождается и человек — без одежды-формы, без одежды-моды… Мысль писателя не одевается, не наряжается словом, а пеленается им, не ведая при этом ни кропотливости, ни «повивальной методологии». Лишь бы не прерывался поток эвристичности — некое воспроизводство писательской культуры и опыта передуманного!