Александр Ливанов - Притча о встречном

Разумеется, не в угоду царю написал это стихотворение поэт. Оно близко по мысли и настроению оценке восстания той частию аристократического дворянства, в среде которой бывал поэт. Более того — последовавший царский гнет эта часть дворянства связывала не со страхом Николая I перед революцией, перед крестьянским бунтом, а единственно с выступлением декабристов…

Нам теперь ясно, и «полюс» оказался не «вечным» — и «растопить» его удалось, именно потому мысль и подвиг декабристов не были «безрассудными»!.. Знаменательно, что через тридцать лет Некрасов, у которого слово «народ» было куда как ближе к подлинному его смыслу и значению, чем у Тютчева, — строки, которые почти сразу же стали крылатыми:

Верится, что стихотворение написалось не без мысли о декабристах, так точно ложится на их «безупречную память» каждое здесь слово!

Но что интересно, Пушкину достало дальновидности и в свое время верно понять историческое значение подвига декабристов!.. Он не только глубоко сострадал им, он еще долго использовал каждый возможный случай, чтоб помочь своим словом поэта их освобождению… Николай I остался глух ко всем призывам поэта — явить великодушие и освободить из ссылки и каторги декабристов… Пушкин не мешал слухам о своей дружбе с царем — во вред себе в мнении большой части мыслящей России — до тех пор, пока окончательно не лишился надежд на освобождение царем декабристов. Но, знать, поэзия способна стать воодушевлением лишь людей, наделенных свободолюбивой душой, а не человека с душой властолюбивого тирана…

К слову сказать, еще за год до написания Некрасовым «Поэта и гражданина», в год смерти царя Тютчев написал свою знаменитую эпитафию («Не богу ты служил и не России, служил лишь суете своей, и все дела твои, и добрые и злые, — все было ложь в тебе, все призраки пустые: ты был не царь, а лицедей»). Можно с уверенностью сказать, что в это время он бы и о декабристах сказал не так, как год после восстания…

После восстания и царской расправы с восставшими — вместо времени пришло безвременье. Царь Николай надеялся, что он станет историческим олицетворением своего времени. Но вот еще одно свидетельство тому, как непреложны в истории и в народной памяти Поэт и его Слово! Ведь — несмотря ни на что — в подлинном историческом понимании эти годы живут в нашем ощущении как Время Пушкина!

Николай Ушаков по поводу трудной коллизии поэт и царь (пусть в его стихотворении Поэтом — не Пушкин — Шевченко) писал:

И, как знать, может, и впрямь змеиная зависть царей к крылатой славе поэтов, зависть мнимого бессмертия к подлинному и побуждает царей и всех власть предержащих подвергнуть поэтов изгнанию, потом, в собственном бесславье, их возвращать, «чтоб славы раздобыть немного и пережить дела свои». Но и тогда и бесславная змея самовластья, и след ее в былом вспоминаются людьми лишь потому, что жил на свете поэт, что слава его бессмертна! Николай был зауряд-царем, разве что «державная жестокость» пращура стала в нем личной жестокостью, а личное самодурство отца стало в нем административным самодурством… Николай старался лишить Пушкина бессмертия, по ограниченности полагая, что сам его достиг, пытался лишить поэта его времени, чтоб исполнить его самим собой. Вечная ревность венценосцев к растущей славе поэта, чьим именем потом эпоха живет в нашей памяти, в живой связи времен.

Пушкин в это время писал историческую прозу. Это было не просто чувство времени поэзией, не просто хронологическое или ретроспективное чувство…

Еще одна тайна гения. Хронологическое время готово стать относительным, оно озирается на гения, на его творчество — особенно на его прозу, — лирика менее требовательна к определенности времени — и, получив подлинное наполнение из творчества поэта, из любого, становится его временем! И мы так и говорим о всем хорошем в нем: эпоха Пушкина. И о всем ядовито-змеином в нем: эпоха Николая…

Знать, так же, как духовное, ратоборство народное воплощается в поэте, так же все бездуховное, эгоистичное — сатанинское — воплощается в самодержцах, царях, владыках: тиранах. Не поэтому ли так поэтичны все богатыри из народных сказок, защитники правды народной, не поэтому так богатырски предстают в нашем восприятии подлинные поэты, несломленный дух их всенародной мощи? Ведь такова богатырская стать поэзии!

«Слова ветшают, как платье», — сказал Маяковский. Даже такие, казалось бы, вечные слова: «ум», «рассудок», «разум», «мудрость»…

От долгого употребления эти слова в наше время тоже как бы утратили во многом свою «специализацию», ушли в ширь смысла, лишась четких контуров обозначенности, став отчасти «взаимозаменяемыми» и уже не удовлетворяя нас неопределенностью. А здесь еще дорогу перешло, словам этим, понятие «образование», добавив своей размытости и неопределенности! Уже было сочли мы, что образование и есть — и ум, и разум, и даже мудрость (а там, в свой черед, — и воспитанность, и культура, и интеллигентность, и т. д.!), да спохватились, что и здесь должно «смотреть в корень». Но как?.. Как ухватить его здесь, корень?

И тогда мы совершаем восхождение к истокам, — например, «открываем Даля». Недаром его «Толковый словарь» имеет и подназвание — «живого великорусского языка»! На то, чтобы чувство языка, каждого слова, было именно живым (а стало быть, народным), Владимир Иванович Даль, великий радетель языка нашего, друг Пушкина, и потратил десятилетия, по сути, всю свою жизнь. Главное, к каждому слову найдено столько пословиц и поговорок, что слово и освежается и обновляется изначальным — народным — толком. В этих пословицах и поговорках — «к месту» — одна из основных и непреходящих ценностей словаря.

Из непосредственного опыта жизни народ тут говорит самое существенное, самое разительное, определяет свое нравственное отношение ко всему в жизни. В живом языке — живой дух народной жизни!