Александр Ливанов - Притча о встречном

Слово Виктора Шкловского в свое время рождало много толков и споров. Ныне о нем не спорят — к нему привыкли. Для этого потребовались годы, пожалуй, десятилетия. Между тем слово не оставалось неизменным. Пересоздавал себя писатель, менялось его слово, потому что — вопреки собственным теоретизированиям далеких двадцатых, что «литература — это форма», — главным в писательской практике была всегда мысль, ее неожиданность, ее спонтанность, озарения, не укладывающиеся обособленностью своей в «серийность», мысль, проявляющаяся своеобычно в импульсивности и дискретности, требующих большого читательского навыка для контекстного соединения в одно целое.

Читая Шкловского, нельзя не вспомнить, что еще Пушкин советовал нам — о поэте судить по законам, которые он сам возвел над собой. Слова Пушкина вполне относимы к прозаику Шкловскому. Но — только ли прозаику?.. Как раз чаще всего он эссеист и поэт!

Слово Шкловского неотъединяемо от стиля Шкловского. Говоря об одной из этих данностей, говоря о ней даже по преимуществу, мы так или иначе, пусть про себя, касаемся и другой данности.

Мы все еще не приняли в язык свой иноязычное слово — «эссе», хотя давно в литературе нашей есть то, что этим словом обычно обозначается. Все же в последнее время Шкловского, случалось, жаловали званием эссеиста. Но и эссе как некое единство жанра и стиля, как род стилистической свободы во имя вящей выразительности самоуглубленной мысли, невольное «забвение» стиля для письменного «комфорта» мысли, в силу чего пишущий как бы слагает с себя обязательства принятой литературности (что, впрочем, рождает свою высокую литературность!) во имя неутраты первоощущения, непосредственной свежести мысли (а субъективизму ее дозволено дойти до парадоксности!), — и эссе в каждом отдельном случае требует особого разговора.

В отличие, например, от Катаева, чей стиль также все чаще называют эссе, но который, по существу, им не является уже в силу изначальной и очевидной озабоченности о высокой литературности — стиль Шкловского органичное следствие авторской переполненности опытом. И мы чувствуем, как автор экономит на том, что могло бы, возможно, сделать фразу привычно сообщительной, общепринято пластичной. И мы понимаем, почему автор прибегает к своеобычной жесткой телеграфности, тезисности, номинальности и обозначенности, словно уже не надеясь в другой, принятой, форме реализовать, организовать в слове свою перегруженность опытом. Тем же «режимом экономии» — чтоб словам было тесно, а мыслям просторно — объясняется и отказ от общепринятых «логических доказательств», их силлогистики, того разветвления, вспять и по сторонам, мысли, которое называют ее развитием. Система мышленья не образует здесь видимую ширь, подобно реке с ее разветвленными притоками. Все связи — в подтексте, труд, предоставленный читателю, если он сумеет выявить не лежащий сверху ресурс мысли! Она не имеет и «разбега», и «пробега», говоря языком авиации: она сразу «посадка на три точки», сразу без пилотажных эволюции — снижения, выравнивания, планирования и т. п. При этом каждая мысль как бы замкнута на себя, между мыслью-фразой и очередной мыслью-фразой — промежуток. Это и есть промежуток подтекста, останавливающий читателя. Прибегнув к соседним литературе областям творчества, можно сказать, что стиль Шкловского создает целое средствами мозаики, без тонов, полутонов, нюансов, без живописной магии света и цвета. Или, как в графике, рисунок, резко очерченный, мгновенный, одноконтурный и замкнутый — без штриховки, растушевки, заливки и т. п.

К концу жизни Шкловский писал, главным образом, о нашей классике, о жанровых коллизиях и творческих перипетиях, о личности творца. Опыт писателя подразумевает читательскую зрелость. Предстоит особая форма общения. Не беседа в удобных креслах, лицом к лицу, а задумчивый монолог в пути, нужно поспевать за мыслью! Не приходится надеяться, что тот, кто делится своим необычным опытом и делает это так же необычно, что он обернется, остановится, что-то уточнит! Подчас собеседник и вовсе как бы забывается, разговор продолжается как бы с самим собой, когда говорящий и слушающий — одно лицо… Но повинен здесь — непоспевающий читатель!..

О стиле Шкловского толковали много еще в двадцатых и тридцатых. Причем не только критики и литературоведы, но и художники слова. Например, о слове Шкловского писал в свое время Андрей Платонов. «Тайна стиля Шкловского», может, потому осталась неразгаданной, что писатель все время оставался прописанным по ведомству прозы. И в последнем «Справочнике Союза писателей» под фамилией писателя читаем: «прозаик, драматург, критик, литературовед, кинодраматург». Слов «эссеист» и «поэт» тем более в этом реестре нет!

А может, все же — поэт? Жанровые возможности поэзии куда как богаче, шире, чем у прозы. Может, потому, что поэты, оставаясь ими по существу, чаще приходят в прозу, чем прозаики в поэзию. Причем приходят поэты в прозу не погостить: чтоб работать в полную силу, из творческого императива, а не из любопытства или заданности и расчета; а приходя таким образом — приносят с собой всю щедрость своей разнообразной поэтики! К слову сказать, не это ли «случилось» с Буниным, с его прозой, необычность которой заставила много говорить о ней, строить догадки: и опять было забыто главное в тайне, именно — поэт! Правда, редко какому поэту удавалось то, что удалось Бунину.

И, разумеется, тем парадоксальней покажется такое утверждение — о загадке — в поэте — применительно к Шкловскому, который, кажется, не писал стихов и в ранней молодости, но, думается, всегда был поэтом! Всегда был поэтом, не просто автором художественной — общепоэтической — прозы, был поэтом и в своей прозе, и в своем литературоведенье, и, наконец, в своей кинодраматургии. То есть речь не о поэтической прозе, а о поэзии, где всегда присутствует ее главная — не размерно-ритмическая и строфическая структура — стихия мышления образами, присутствует та высокая духовность в чувстве слова, концентрированности, краткости, которые при всем забвении ритмико-размерных данностей все же в итоге обретают музыку, настроенность стихотворной строки! «Не умея писать прозу, поэты в ней рождают новые формы!»

Видимо, высокая музыкальность нашего языка, а стало быть, и поэзии нашей, приучила нас видеть поэзию лишь музыкально-организованной, в рифмах, ритмах, размерах, в определенных их чередованиях, в давних фольклорных — не канонах! — традициях. Поэзия наша всегда была народной в этом смысле. Не прижились у нас ни белые стихи, ни верлибры, ни противоестественные для нашего песенно-частушечного лада гекзаметры, ни многое прочее, не выверенное слухом, вкусом, душой народной!.. Между тем все жанры искусства и литературы жадно учатся друг у друга, с большей или меньшей интенсивностью передвигают «пограничные столбы» в соседние жанры, в соседние виды и роды искусства. Один из первых это сделал Виктор Шкловский — поэт во всем, что бы он ни писал! Один из первых, еще в далеких двадцатых, вероятно, потому, что был всегда близок поэтам и поэзии (достаточно вспомнить Маяковского), всегда был близок прозаикам, ищущим новые формы (а где их искать — осознанно или инстинктивно — как не у поэзии?), являющимся поэтами в прозе (достаточно вспомнить Тынянова и Олешу). И еще, вероятно, потому, что Шкловский — человек большой и разнообразной культуры — всегда был на гребне необщих литературных поисков в любом жанре, сохраняя всегда рыцарскую верность нашей классике!