Александр Ливанов - Притча о встречном

Тайны стилистики — еще не тайны поэзии!

Иными словами — стихи не создают духовной атмосферы. Ее, видать, создает не мастерство, а личность поэта… Пророка, его суверенную сущность, не заменяют ни великолепие храма, ни литургия священнослужительства, ни молитва прихожан… Поэзия — утверждение и подтверждение духовной сути жизни!

Один литератор спрашивает другого — видно, речь о рецензии или статье: «Пошла ли?..»

Другой досадливо морщится, молчит, смотрит в сторону. Обернулся к первому, глянул на него со страдальческой пристальностью, заволновался:

«Пошла-то — пошла! А толку — чуть! Ведь подстригли под нулевку, ужали до реплики… И ту транспонировали под барабан… Знаете, вместо мелодии эдакий ритмический стук!.. Так сказать — сопровождение вместо голоса. Когда вроде что-то говорится, а ничегошеньки не сказано!.. Умеют это иные редакторы… Читаешь — все, все правильно — и все общеизвестное! Понятно, так товарищу редактору спокойно… А мне-то каково? Что обо мне читатели, знакомые подумают? Стоять-то будет мое имя… Послушайте, я понимаю, — нужен шофер и нужно ГАИ… Но ведь инспектор ГАИ действует по пред-пи-сани-ю! Сверх того не моги! А вот редакторский верх над писателем ничем не ограничен! Чаще всего не писатель или даже вообще далек от литературной специфики, — а все над тобой может! Он получает свой оклад за то, чтобы отвечать за писателя, за написанное и напечатанное? Так или не так? Так вот отвечать он как раз не хочет!..

И уже первый, спросивший, досадно стал морщиться: жалел, что спросил, что расстроил этим человека…

Потом оба долго молчали, каждый думал о чем-то своем.

Ростом он был высок, нрава игривого и вкрадчив, как шептун. А сплетни его бывали так низки, так мрачны, так громки…

Литературу и искусство обычно ставят рядом, а подчас даже понимают под одним словом: искусство… Между тем если литература — искусство, я и не знаю, что о ней думать. Беллетристика она? Умение писать? Словесное искусство? Но разве это подразумевается под словом — литература?.. Нет, художественность — жизнь, а не искусство!

Кажется, Толстой сказал, что писателю надлежит любить своих героев, чтобы они получились живыми в изображении… Но любить всех одинаково, видно, невозможно. (Ведь и мать своих детей, как бы себя ни уговаривала, любит не одинаково.) И здесь, знать, сердцу не прикажешь, мало одного сердца, нужно призвать на помощь еще и рассудок, и мудрость. Любить — у Толстого, стало быть: явить объективность…

Из «Анны Карениной» выносишь впечатление и о том, что трудно давалась Толстому любовь к своим героям. Он как бы старается уговорить себя, что ему надлежит любить Левина и Кити, а на самом деле скрытно любит Анну, которую по замыслу романа ему любить «не полагалось». В Анне, видно, и много такого, чего не нашел в своей жене!..

Анна умна, искренна, душевно щедра. И не в том ли причина трагедии, что она выше всего своего окружения, в том числе и Вронского — а не в охлаждении к ней Вронского? А если бы не охладел к ней Вронский, разве вот-вот не спала бы с глаз Анны пелена влюбленности, не разглядела бы она заурядность Вронского и сама его не разлюбила бы?.. В лучшем случае от той же душевной щедрости, подобно пушкинской Татьяне в последнем свидании с Онегиным, не любя, все же постаралась бы убедить и себя и Вронского — «Люблю, к чему лукавить». Ведь и вправду — как можно не любить свою былую любовь, — но подлинная ли это любовь? Или еще хуже: «…отдана — и буду век ему верна…»

Помимо всего прочего — Толстой наделяет Анну чертами, которыми не наделил ни одну женщину в романе. Анна, например, может сама, не прибегая к помощи дорогих портных, перешить для себя старое платье, соорудить из него бальное, удивив модниц вкусом и изяществом наряда! Анна — женщина среди женщин — отличается еще и чисто мужской наблюдательностью. Увидев, например, жатку — машину и техническую новинку тех лет, — она, понаблюдав работу машины, увидела в ней главное, говоря языком инженеров, увидела в машине «принцип действия»! Это, впрочем, не увидел ни один мужчина… Более того, Анна умеет образно, доходчиво — популярно — показать этот «принцип действия» посредством вилки и ложки, из лежащего на столе обеденного прибора! То есть изобразить режущий механизм, его работу — как «множество ножниц»!.. Разумеется, Толстой тут «подарил» своей героине собственное наблюдение, свое постижение, свою популяризацию…

Так, в десятках деталей, за объективизмом романиста обнажается каждый раз любовь автора — уже не по обязанности художника — к своей героине!..

…Как часто гениальный поэт Пушкин заслоняет всеобъемлющий гений Пушкина!.. Но здесь хочу сказать лишь о Пушкине — гениальном художнике. Какому прославленному художнику, например, дано было так, как поэту, стремительно, почти не шаржируя, беглым штрихом пера, без отрыва его, создать психологический портрет современника, знакомого человека, кого-нибудь из своего окружения, автопортрет, наконец? Мы знаем рисунки всемирно известных художников, но всегда там — так или иначе — сосредоточенный, заданный труд профессионализма…

У Пушкина не просто экспромтность, а даже как бы задумчиво-отвлеченная экспромтность, нездешность вроде бы мысли, творческой воли, которые в это время трудились над главным: над стихом! Рисунки — некое творчество походя, почти не осознавшее себя, словно все нечаянное, из смутных и мгновенных наплывов воображения и автоматизма пишущего пера… Сама непосредственность гения!

И что самое замечательное — характер, душа человека, ее живые движения всегда выражены предельно лаконично, почти всегда в одном, много двух-трех быстрых чертах. Чаще всего это — линия губ, глаз, абрис профиля. Например, Катенька Вельяшева («грустно очарован вашей девственной красой») сразу узнается по «хитрому взору», о котором сказано и в стихах поэта («Подъезжая под Ижоры»). А ведь всего лишь — короткий штрих верхней ресницы — и точка под ней — и «хитрый взор» уловлен вживе! В нем вся натура, весь характер этой провинциальной девушки. Таким он останется до конца ее дней! Ведь сохранился портрет (известного живописца Жандра) пожилой Екатерины Вельяшевой: те же небольшие, лукаво-быстрые, косящие, хитроватые глаза. А в них — одно лишь мелко-житейское… Нет, не «пушкинская женщина»…

Сколько мы знаем портретов Пушкина — причем и кисти знаменитых живописцев-современников. Но как мало они, право, говорят нам о подлинном, живом, человеческом облике поэта в сравнении с автопортретами! Вот один из них, автопортрет из ушаковского альбома. И опять же не о сходстве речь, несомненность которого предстает с множества этих автопортретов. Внутренний мир поэта, более того — минутное настроение, думается, тут наиболее уловлены (обаяние портрета таково, что иначе думать и не хочется!). Улыбка, воодушевление посреди задумчивости, готовность к приязненной шутке, быстрый и живой ум… И все передано изумительной краткостью (слову поэта подобно!), передано главным образом слегка волнистой («вольтеровской»), очень выразительной линией рта, многоемкой психологически, коротенькой поперечной черточкой в уголке рта. Затем — «африканской раздутостью» носа внизу (эту лежащую, точно «унифицированную» самим поэтом, полувосьмерку видим на всех его автопортретах!). Наконец, конечно же точкой глаза — точкой, равной бесконечности! В ней весь пламень, вся мудрость, вся вдохновенность поэта!..