Александр Ливанов - Притча о встречном

А. с грустной усмешкой взирал на оставшихся, не корил ушедших, разводил руками: что ж, рыба — где глубже, человек — где лучше… Что ж, это родителей да начальство не выбирают себе… Затем — «высшие соображения творчества»!.. Правда, кто и как их понимает. Подчас тут одна суета, молодо-зелено… Ладно, время идет, давайте заниматься!

Кафедра старалась при каждом удобном случае пополнить семинар А., но и новички, едва оперившись да оглядевшись в тесном Доме Герцена, уже тоже куда-то спешили, тоже куда-то навострили лыжи.

Остававшиеся, ядро семинара, не было однородным. Во-первых, фронтовики, которые никуда не бегали, народ большей частью вообще основательный, главное, уже успевший — сам ли, с помощью умницы А. — смекнуть, что писательское становление не обретешь в бегах и суете, вообще не приходит оно из внешней биографии, должно случиться нечто важное с душой человека, нужно дожить, дойти до своей личности. Будет личность — будет и писатель, и нужно работать, работать! Из труда растет уменье, из уменья — столь хваленый ум, который куда верней бы назвать опытом личности, наконец, забрезжит и сам дар, который будто бы от бога и поэтому — даром… Чушь это все. И гении даже тут не исключения. Вероятно, уже в детстве, в первой юности столько пережили, столько потрудились душой — что иному на всю жизнь хватило б!.. В общем, вот-вот опыт писательский должен был поспеть за жизненным.

К фронтовикам принадлежал и я. Впрочем, и мы были разными. Мой литинститутский друг по первым курсам обучения, поэт Б., бывший танкист, то и дело крутил мне пуговку в коридоре или в конце его, на узком подоконнике. Б. настоятельно советовал мне «рвать когти» с семинара А. «Чего ты здесь прозябаешь? Чему тут научишься? У А. даже имени нет в литературе! Будешь потом писать в анкете: «Учился на семинаре А. …А кто его знает? Звучит это? За уши тебя тянуть, что ли?.. Нельзя быть таким беспечным!..»

Я понимал, что друг мне желает добра. Но очень уж прагматичными представлялись мне его соображения. Я отшучивался — уж если «на писателя нельзя выучиться», то не все ли равно, у кого учиться?.. Друг наконец махнул на меня рукой как на самообреченного, дав по мне напоследок очередь ругательств. Я-де и идеалист, и отношение мое к литературе экзальтированно-гимназистское и инфантильно-чопорное, что из моих трепетно-несмеющих воздыханий-мечтаний ничего путного не выйдет! И опять я шутил — литература женского рода. Любви без взаимности — как добиться? Да и эгоизм в любви-счастье… Помужествуем!..

Самое удивительное, Б. был из тех людей, которые быстро и легко запоминают чужое, до того быстро и легко, что уже потом считают своим. Что-то такое, помнится, я шутя говорил ему однажды в минуты дружеской интимности на том же тесном подоконнике в конце коридора второго этажа… Перебираясь по изломанным городским крышам, солнце на миг осветило и это окно — тень на ковре смутно напоминала двуглавого орла. Памятник Герцену на дворе Литинститута, тень двуглавого орла, самодержавно десятилетиями шарящая в коридоре Дома Герцена?.. Мне показалось, что есть тут зародыш стихотворения. Мысль об этом так же быстро ушла, как пришла, не задев за живое, не воспалив воображение. Б. был на фронте офицером, я лишь сержантом, по сути, тем же рядовым. Не это ли мешало нашей дружбе? Я полагал, что Б. мне покровительствует, и держался настороженно. Я полагал, не случайно на войне кто-то офицер, а кто-то — солдат. Да, он рассудительней, практичней, опытней… Тем более пусть каждый сам по себе. Да и разные стихии — он прозу пишет, я — стихи! Стали здороваться все холоднее, он все больше спешил, и по личным и по общественным делам, уже сама по себе разница в этих ритмах повседневности, видимо, противилась дружбе — завязь ее отпала…

Затем — не без того — было на семинаре и несколько «литературных девиц», «невест», как мы их называли. Они явно скучали на занятиях А. Красили ресницы (под видом косметики цыганки — на улице Горького! — сбывали обычную сапожную мазь!), припадали надолго к своим зеркальцам, то ли выверяя свои чары, то ли отыскивая какой-то прыщик, чтоб его тут же выдавить, писали в огромных количествах письма, но о литературе судили весьма решительно, точно вся она была именно женского рода, из их женски-сокровенного мира, а мужчины и здесь, по самому предначертанию природы, оставались все теми же вечными и безнадежными дураками…

Была здесь, например, несостоявшаяся певичка-консерваторка — видать, и вправду с незаурядной потенцией вокала, судя по объемам ее бюста и груди; была и стройная, тонкая и волнительная, как антенна, бойко сигнализировавшая — всем! всем! — своими шпилечками-каблучками, что она по прислеповатости ВГИКа недооцененная, неоткрытая, никем не зажженная кинозвезда… Как они все попали в Литинститут? Мы были снисходительны, не спрашивали об этом. Между злом в рассеянной доброте и злом, пристально нацеленным будто бы на добро, человек, если он соответствует своему имени, всегда выбирает первое. И мы, вздыхая, понимаем эту слабость, в тайниках души соотносим с самим собой, своим несовершенством. Уча терпимости, женщины нас учат быть людьми…

Обычно «невесты» сидели обособленно, шушукались, посмеивались над чем-то с высокомерной отчужденностью и все скукливо озирались — не появилась ли наконец будущая знаменитость, чтоб выскочить замуж?.. Иные за этим, видать, и пошли в Литературный институт. Двое из них уже спохватились — собирались перейти в педагогический, поскольку Литературный институт не направляет своих выпускников на работу! И это в то время, как любой другой институт проявляет о своих выпускниках должную заботу! Кончил — и ты молодой специалист, тебе по закону положены и должность, и оклад, и квартира! Эти двое были очень недовольны Литинститутом, который-де сам обрекает своих выпускников на богемское будущее… Их это не прельщает…

А. был человеком мягким, не спорил с мнением этим — вольному воля! Литература нигде не потеряет своего, а вот мадам педагогика — та и впрямь может потерять. Человек, который может здесь выбирать, — не для литературы рожденный! «В литературу не приходят — попадают, как под трамвай». Кому суждено — судьба все одно найдет… Все это мы читали на морщинистом, с щеточками усиков на верхней губке лице А. Лицо типичного неудачника, а говорил о себе А. как о человеке редкостно счастливой судьбы! Шутка ли сказать, его знали близко Всеволод Иванов и Пастернак, с ним дружили Олеша и Малышкин, его пригласил в Литинститут не кто-нибудь — Федор Васильевич Гладков!.. Имени в литературе у него и вправду не было, статьи его появлялись редко, но помнились долго, его за них печатно ругали, те же братья критики, которые жили припеваючи, восхваляя каждый раз новые «имена» из числа каждого нового списка лауреатов. Куда они делись, эти столь щедро восхваляемые когда-то! Знать, не зря А. нет-нет разразится — прорвется! — статьей против них. Чуял их неживучесть. Даже чужеродность для литературы…