Александр Ливанов - Притча о встречном

И все же я чувствовал присутствие незримых полей внушаемости! Обаяние личности было столь велико, что не нуждалось ни в чем внешнем. Наверно, особо это чувствовали такие слушатели его семинаров, как Юрий Трифонов и Владимир Тендряков, если они могли стать теми, кем мы их знаем в нашей литературе. Вне семинаров Паустовского и не мыслишь этих писателей!

Помнится, бытовала в Литинституте, среди студентов, такая «пропись». Паустовский, мол, в написанном им — не воитель против зла!.. Не помню, чтоб кто-то оспорил это. А ведь инфантильное здесь представление об этической модели мира, о вечно подвижных и меняющихся в нем силах добра и зла, о будто бы безучастной тут роли эстетики творчества!.. Скажем, Некрасов ли не был воителем против зла жизненного? Но ведь не кто-нибудь, а он завещал — «Сейте разумное, доброе, вечное». Будет ли разумное — разумным, доброе — добрым, вечное — вечным, не будучи выверенным высшим и точнейшим критерием истины: прекрасным?

Красота всегда воительница. Правда, битвы ее незримые, тихие, на уровне души. И не молниеносные. Зато плоды победы — необратимые!

Паустовский всегда отстаивал красоту, стало быть, всегда был воителем против зла жизни! Он был защитником красоты, творчества, человечности. Время его больше всего нуждалось в этом…

Теперь совершенно ясно, что Паустовский, кого считали писателем, обошедшим в своих книгах драматичные коллизии своего сложнейшего времени, кого считали художником без своей темы, был выразителем сокровенных надежд своего времени!..

Его книги — все тот же страстный позыв к доброте и благородству, к справедливости и человечности. Они не утешали, не уводили в сторону, а взывали к мужеству, к духовной красоте.

Надежда Андреевна была добрая женщина, но из той породы людей, которые пуще всего боятся, чтоб кто-нибудь не заметил их доброту. Она была секретарем кафедры творчества, общаться ей приходилось с необычным начальством, сплошь из писателей, с необычными студентами — будущими писателями, народом разбитным, который за словом в карман не лезет, по всякому поводу умеющему объясниться, даже иными, корчащими из себя готовых гениев. Может, отчасти поэтому Надежда Андреевна всячески прикрывала свою доброту ворчливой казенностью, напускной строгостью — держалась официально…

Вся административно-канцелярская часть кафедры лежала на ней, да и не только эта часть, она, по сути, была и секретарем, и машинисткой, и делопроизводителем, и кем только она не была!..

Как уж водится, начальство приходит и уходит — подчиненные остаются. Все подчиненные — это были она в единственном лице. И сколько на веку Надежды Андреевны переменилось ее начальства, то есть заведующих кафедрой!.. Каждого она вводила в курс дел, но не успевала оглянуться, его уже нет, поминай как звали. Ненадежный народ по части службы — писатели!

С годами Надежда Андреевна научилась управляться с кафедрой вполне самостоятельно, сама не подозревая, что управляется, и с нетерпением каждый раз ожидая прихода нового начальства. Семинары, руководители семинаров, аудитории, зачеты по творчеству каждого студента, командировки и практика. И сводки — вверх, и переписка с заочниками, вниз. Она изучила до подробностей весь этот сложный механизм из людей и бумаг, казенных по ведомствам, полуказенных по сектору заочников, писем-напоминаний, звонков-напоминаний, из расписаний, справок, заявлений, учета и отчетности. Тот писатель-преподаватель заболел, тот полетел на зональное литературное совещание, тот сдает в издательство книгу — ищи замену, выкручивайся, упрашивай и умасливай резервных, да еще так, чтоб это не выглядело — «за неимением» и «затычкой», учти каждую амбицию, не забывай каждое самолюбие. И у «кафедральной дамы», как прозвали студенты Надежду Андреевну, появлялись вдруг и кокетливые нотки, и воркующий голосок, и даже совсем почти женственный заливистый смех…

Одним словом, кафедра держалась на этой женщине, она была не осью, а приводным валом для всей той суеты повседневной, будто бы связанной с творчеством, даже с обучением этому творчеству, которую студенты сами, смеясь и изображая рукой нечто вроде мельницы ветряной или пропеллера, коротко называли — «кафедральностью»!..

Но, как бы там ни было, руководство института, при любом заведующем, могло быть спокойным за кафедру, пока там была Надежда Андреевна. Такие люди (и оклад тоже) не растут, не перемещаются — все на месте…

Константин Георгиевич Паустовский, которого долго уламывали возглавить кафедру творчества и который наконец согласился («Это нужно литературной смене!» — говорили ему), думается, при этом согласии не мог не взять в расчет личность и работу Надежды Андреевны. Он прекрасно знал и то и другое, так как долго вел один из творческих семинаров Литинститута.

Надежда Андреевна, в свою очередь обрадовавшись, что не кто-нибудь, а Паустовский приходит заведовать кафедрой и будет ее начальством, еще с большим рвением запряглась в свою кафедральную колесницу. Тем более что как-то в телефонном разговоре дала обещание самому Александру Александровичу Фадееву беречь страдающего астмой Паустовского…

Она и впрямь, как только могла, берегла писателя, и от студенческих наскоков, и от каскадов руководящих звонков, и даже по возможности от дел. Константин Георгиевич, смеясь, рассказывал, что «бюрократический абсолютизм» его помощницы не распространился лишь на чтение студенческого творчества и на его собственную подпись!..

Она юркала от телефонов до пишущей машинки, от машинки до простыней расписаний, от них до шкафов, плотно набитых стоячими папками «дело», в которых покоились тощие рукописи студенческих шедевров в стихах и прозе. Двумя-тремя словами, не отрываясь от работы, решала она проблемы студентов, на ходу перехватываемых по пути в небольшую комнату Паустовского, — проблемы стипендий и академических задолженностей, творческих командировок и семинарских переводов. Но все это неизменно делалось именем Константина Георгиевича!

«Я вам дам направление, но подпишет ли Константин Георгиевич!» — и она, и студент знали, что без звука подпишет.

«Восстановить стипендию при академзадолженности?.. Мне стыдно будет идти с заявлением к Константину Георгиевичу!.. Да и поддержит ли он вашу просьбу?» И тут же метнется к Паустовскому и возвращает студенту его заявление с резолюцией заведующего кафедрой творчества, что он просит восстановить студенту стипендию…

Ограждаемый, опекаемый, защищенный Надеждой Андреевной, Паустовский все больше читал творчество студентов, вызывал кого нужно на беседу. Устав, подходил к окну, смотрел на пустующий двор института. И тогда раздавался голос его секретаря: «Константин Георгиевич! Сейчас же отойдите от окна! Оно незаклеенное, не хватало еще, чтоб вас продуло!»