Александр Ливанов - Притча о встречном

М. ему ни-че-го не должен! На глаза пусть не попадается — неприятно! Творческий человек в первую голову — жизнь свою творит!

Зима шла к концу, когда несколько поэтов, уже входящих в литературу, хотя и не получивших еще литинститутского диплома, заявились на кафедру творчества. По-свойски подмигнули Надежде Андреевне — мол, все в порядке, так надо! — и прошли в комнату Паустовского. Тот, глянув на студентов, на скромно державшегося позади М., все понял. М. был в добротном, хоть и не новом, ратиновом пальто с дорогим воротником из серого каракуля, в такой же шапке из серого каракуля с кожаным верхом, которую держал в руке.

М. прошел вперед, возложил на стол пачку купюр и опять скромно ретировался. Студенты улыбались. Последовала многозначительная пауза.

На пороге заявилась Надежда Андреевна, краем глаза скользнула по деньгам и, тут же прикрыв дверь, поспешила уйти. Тоже поняла.

— Читал, читал вашу подборку стихов, — заговорил Паустовский. — Поздравляю! А это что же, свидетели, чтоб второй раз не востребовал долг? — обратился к М.

— Что вы, что вы, Константин Георгиевич! — в один голос запротестовали поэты. — И не затем, чтоб М. не увильнул от уплаты. Сами увязались, еще раз повидаться с вами, не по служебной части, по душе. Да и говорят — ухо́дите от нас. Будто приходит Леонид Сергеевич Соболев? Морская душа, скиталец морей… А куда нам плыть?..

Паустовский кивнул, ничуть не удивившись информированности студенческой. И заговорил о «Капитальном ремонте» Леонида Соболева, потом о «Севастополе» Александра Малышкина. И, едва заговорив о литературе, почти сразу пришел в оживление, сделался бодрым и помолодевшим. Студенты незаметно для себя оказались сидящими на стульях вдоль стены, так же незаметно все придвинулись к столу, чтоб лучше слушать глуховатый и слабый голос писателя. Такие его — несеминарные — беседы особенно славились в Литинституте…

На этот раз он говорил о записной книжке. Пусть каждый купит себе записную книжку и носит в кармане! Он проверит — чтоб без нее не появлялись на занятия, вообще с нею не расставались ни на миг! Она — что скрипка для скрипача, как краски-кисти для живописца, что палка для слепца! Главное — серьезное чувство писательской причастности, учит постоянно наблюдать, неукоснительно записывать самое главное! Она выявляет и основной литературный интерес, конкретизирует склонность… Кто я такой? Поэт или прозаик? Драматург или эссеист? Критик или киносценарист? Он не мыслит себе писателя без записной книжки! Даже великие многое теряли — если обходились без записной книжки! Самое главное писатель берет из нее — замысел и картину, характеристику и образ, свежее слово и наблюдение — все, что за столом не высидеть… И даже так: в записной книжке — художник, за столом — мастер. Записная книжка для озарений, для этих непостижимых молний мысли и воображения, которые приходят, когда им хочется, словно у них своя отдельная жизнь! За письменным столом — мастерство, уменье терпеливо делать вещи из этих пойманных и остановленных пером молний, которые так прихотливы, дискретны, неожиданны. Когда есть записные книжки — есть и что записывать, живешь, как художник, каждую минуту, всю жизнь: по-настоящему! Иначе одна бытовая жизнь, думается вяло, то да се, а в общем, по-писательски — ничего! Скажем, братья Гонкуры сказали…

Внизу, возле вахтера дребезжит звонок — старинный, электрический, размером с тарелку. От бесчисленных побелок он как бы растворился на стене. Сколько лет он работает безотказно. А жаль, отказал бы хоть на этот раз!

Я тогда работал и учился. Вроде бы коротко и ясно. Напиши так, скажем, в автобиографии, и кадровики найдут, что все или почти все сказалось одной этой строкой. А каким я тогда был, чем жил, что у меня было на душе, такое все, конечно, кадровикам без надобности!..

Представляю, как вытянулись бы лица их, если б я оплошал и написал ту же фразу, но чуть-чуть по-другому. О, как меняет все, и документ, и жизнь, подобное «чуть-чуть» по поводу души! «Я тогда учился и работал, но слово мое еще во мне не созрело». Это было бы сущей правдой. Ведь слово — та же душа! И я прислушивался к ней. Так, приникая слухом к земле, может, прислушивается к ее лону человек, который собирается копать колодец для земляков. Видно, это и есть единственная писательская учеба: жить, трудиться и уметь отчетливо слушать свою душу, ее сокровенное лоно…

Не написал я тогда это «чуть-чуть», не довел этим подозрительность кадровиков до того, чтоб на всякий случай не взяли б меня на работу. Я мог бы конкретизировать свое «чуть-чуть» по поводу души, сказать, что пишу стихи, но не уверен — поэт ли я? Но и это я не сказал. Почему-то — року подобно — в кадровики, которым подобало б больше всего расшуровать свою деятельность возле души человеческой, попадают, наоборот, люди, считающие душу вопиющей несерьезностью, помехой для работы, само упоминание о душе воспринимающие как вызов!..

Впрочем, не о кадровиках речь. Не стоило бы мистифицировать их деятельность, если б от их казенности, напускной или природной, не зависело столько в жизни. На своей работе они считают себя наиболее уместными, будучи здесь больше всего неуместными. Не парадокс ли?

Все же — каким я был тогда?.. Прежде всего — вполне беспечным. Мне ничего не надо было — не от пресыщения, разумеется, тем более не от некоей философской выси, которую будто удается достичь отдельным мудрецам. Я не знал, что я хочу, что мне надо от жизни. И лет было немало, и жизнь позади — лихому татарину не пожелаешь, а вот кончилась война, демобилизовался, выпал из армейского заведенного порядка, и казался ненужным и себе и людям… Словно предстояло мне лишь вторично родиться, познать мир, людей, открыть все для себя. Какую-то пустоту чувствовал я неизменно, неосновательность от душевной непричастности к жизни. Озирался вокруг, недоумевал, не зная, куда бы приткнуться, где мое настоящее место, чем хотел бы заняться?..

Читаешь романы, смотришь фильмы о том времени, о вернувшихся с войны людях, о фронтовиках — и всюду одно и то же… Вернулся — и сразу на место определился, сразу за свое дело взялся. И все ему ясно и понятно — лишь работай во всю силу.

Будто я не работал во всю силу! Для меня вроде бы война еще продолжалась — потому что работал с яростью и самозабвением, как работают люди лишь на войне… Я тогда монтировал, налаживал, доводил до ума приборы и автоматику на самом первом в стране газопроводе. Для газетчиков, впрочем, слово «газопровод» казалось слишком прозаичным — писалось тут нечто красивое и возвышенное, вроде «стальная магистраль», хотя и не пахло здесь железной дорогой, вроде «трасса голубого огня», несмотря на то что от огня голубого или другого трассу больше всего надлежало беречь!.. Но ради «патетики и поэтики» газетчики и родного отца обидят. В лютые морозы, бывало, в цехах без окон и дверей, подчас еще и без крыши, — поземка по цементному полу прямо у ног вихрится, шипит, стены обледенели, — а ты всю смену загораешь перед каким-нибудь распределительным щитом. Сколько одних отверстий в таком щите довелось просверлить ручной дрелью! Не на танки ли предназначались эти стальные листы с полдюйма и более в толщину?.. Какой там мороз, когда с тебя пот катит в три ручья, а от самого пар идет как от загнанной лошадки!.. Так всю жизнь проверяешь себя, что сто́ишь как человек… И чем бы я гордился в жизни — нет, не бия себя в грудь, не шумя, не качая права, — перед своей совестью, вернее, перед ее судом и укоризной, если бы не было у меня сельского детства подручного в тракторной бригаде, если б потом не месил гиблую фронтовую грязь солдатскими кирзачами, если б, наконец, не выложился на строительстве газопровода, на монтаже его автоматики?.. Я выпал из армейского быта, кончилась фронтовая жизнь, писательство мне рисовалось распрекрасным храмом, доступ в который мне был неведом, беспечность моя была, по сути, отчаяньем, работа казалась неким бегством от самого себя, хотя на деле была единственным, нисколько не сознаваемым мной путем в литературу! Ведь я таким образом создавал и себя, и свою биографию. Разве без них возможен писатель? Я добивался до собственной души, до своего слова…