Александр Ливанов - Притча о встречном

Дружба и сокровенная любовь к людям приходят в общем, трудном, бескорыстном деле — тем более если оно сопряжено с опасностью для жизни, твоей и каждого, когда перед тобой и каждым долг, который выше тебя. Таков исток — «И невозможное — возможно». И пусть сказано оно поэтом о любви, о творчестве… Главное — дух бескорыстья и самозабвения в — «во имя»!

Далеко позади моя фронтовая юность — а поэзия и жизнь продолжаются, они впереди, незримые наши правофланговые!..

А тут однокашники удивляются и ликуют по поводу исправленного мною телефонного аппарата! Будто сложнее он автомата пикирования, бомбового прицела или гирополукомпаса… Дух техники — в сущности веселый бес — испытанным всегда придет на помощь! А мы пытаны не только огнем и железом, но и его хитромудрием. Нам было на войне трудней, чем когда-то гусарам, которым, по словам Цветаевой, — всего лишь! — надлежало «Ожесточеньем воли» брать «сердце и скалу»…

Кто-то сказанул — «инженер» («Не человеческих душ?» — пытался я отшутиться), и кличка прилипла ко мне до конца учебы в Литинституте. Не ведал я тогда, что вскоре у меня появится трудовая книжка, что записана будет в ней та же моя «кличка» — хотя вполне серьезно на этот раз! Чего, чего — игривости и легкомыслия за кадровиками не водится. Такую занимал я должность, не имея ни диплома, ни звания инженера.

Мои сокурсники, по прежнему моему, основному то есть, дневному отделению, теперь обычно ждали моего прихода на углу улицы Горького и Тверского бульвара. Ждали у кафе, которое было ныне безымянным, но когда-то, по словам всезнающих студентов, — есть такие, которые все знают, даже такое, что вряд ли стоило б вообще помнить, — носило громкое имя «Стойло Пегаса»! Мы его окрестили: «Под шарами». Белые стеклянные шары в три ряда под потолком жались тесно, бельмасто и равнодушно глядя на столики посетителей.

Я теперь спешил на заочное отделение, неся в кармане шинели «трубочку» — какой-нибудь очередной контрольной работы — или же отчет по творчеству. Последнее обычно представляли стихи. Являлся я на Тверском бульваре уже не чаще одного раза в неделю, поскольку теперь работал, и диву давался, как мои бывшие сокурсники узнавали точно о моем приходе! Одним словом — я теперь был студентом-заочником. Стайка моих бывших сокурсников легко гасила мои новые тревоги заочника. Они гальванизировали мою недавнюю будто бы беспечность.

— Брось, Инженер, школярство! Заботы, зачеты, контрольные работы!.. Будь выше этого! Нетрудно поступить в Литинститут, трудно его не кончить. Или ты не понимаешь — план и про́цент, давай-давай! Диплом дадут, не явишься за ним — ценным письмом вышлют!.. Чтоб ажур был в отчетах! Тем более что в дипломе нашем, в графе «специальность», не писатель, не поэт, а так, ни к селу ни к городу: «литературный работник». Литправщик, что ли? Аллах его разберет. Не журналист, не редактор, не атомный реактор!.. Корректор? Подчитчик? Вот почешут темечко те же кадровички! Что за фрукт такой — не едал, не слыхал, чего пишут!.. Ничего, знают, что пишут! Инженер — тот плохой мост построит, завалится-обрушится: отвечай! Врач по неграмотности тебе вырежет селезенку вместо печенки — отвечай!.. Писатель — тоже чревато!.. Вдруг, брандахлыст, забудет, чему учили, напишет не то?.. Хоть и бездарно, но пусть пишет «то»! Что миллионы читательских душ калечит — сие никому вроде бы не в убыток! Вот и «литработник». Это вроде — «политработник»! Всегда будет «то». Кадровики, сначала институтские, затем прочие, — точно масоны! Даже не перемигнувшись, понимают друг дружку. Вот кто — писатели! Пишут безлико, а всегда «то»! («Без-ли-ко, потому что ли-цо в крес-ло в-ли-пло!» — кто-то подсюсюкнул аллитерацией-самоделкой). Они — сила! («Еще бухгалтеры… Не спе-ши — сумму в пропись запи-ши!» — добавил опять тот же аллитератор, как бы брезгливо кого-то передразнивая.) Ты нас держись! Всю кухню институтскую знаем!..

Они строили из себя прожженных и пройдошливых ловчил, трунить над институтом, над всем на свете, тем более над прилежанием в учебе, считалось хорошим тоном. Иначе ты — мещанин и не быть тебе поэтом! Все шло от неопределенности «учебы на писателя». Ведь сами преподаватели нет-нет напоминали: писатель — призвание! С ним надо родиться! Божья искра! В литературу — не входят, попадают — как под трамвай! Поневоле впадешь в ёрну, чтоб не стать фаталистом…

Преподаватели же образовательных предметов, не писатели, кандидаты, доценты, профессоры, — эти были большей частью с нами либералами, были снисходительны именно как с будущими писателями: ставили отметку!.. В крайнем случае — спасительную тройку. В тех случаях, когда студент предмет вовсе не знал, когда он был для него той дичью, которую и не ведаешь, с чем ее едят. Моим бывшим сокурсникам я казался таким же беспечным, как они сами. Так или иначе — они старались меня сделать таким. Выйдя в заочники, я, видать, превзошел их надежды!

— Что у тебя в кармане? Зачет по творчеству? Жаль, что не вчера! Н. был вдрабадан! Мы курить боялись рядом — вспыхнет! Наши дамы его поддерживали, чтоб не падал. На чей-то спине зачеты ставил! Всем поспевай зачетки класть! Конвейер! Все, мол, вы бездари, а я — Н.!

Я думал — великое дело среда! Было не было — картинка требовалась живая, с «художественными деталями», действующая на воображение, среда обязывала к творчеству, всегда, во всем!.. Поистине тут все «жанры» были хороши, кроме скучного. И студенты изощрялись. Вот как наш заводила. И если само поприще такое трудное, такое неопределенное, такое ненадежное, как не трунить над ним? Чем оборешь чувство фатальности, если не иронией и шуткой? Разве на фронте не так крепил дух свой солдат перед кровавыми сюрпризами войны?..

— Стихи здесь? Вот стихи, и все понятно, и все на русском языке? Обсудим! Без семинарского трепа и кафедрального ханжества! Публичность. Инженер, — всегда лазейка для демагогии и лжи. Много-этаж-ной! А мы — друзья, прекрасен наш союз! В глаза — как промеж глаз — скажем! Создай лишь обстановку! Можно без Мадам Клико, не салон Зинаиды Волконской — а все же: соответствуй…

Уже привык я к «инженеру», к «создать условия» — здесь, «Под шарами». Ребята, как во все времена студенты, что называется, были голодны. Но они все же себя чувствовали литераторами, не прощелыгами. Прямо попросить — поведи нас в кафе и накорми — никогда они бы это не сделали! Шарм соблюдался свято — чтение стихов за столиком кафе! Как на картине Мясоедова, тот же салон, Пушкин слушает Мицкевича!..

— И по рюмашечке бы, Инженер, если не жалко, — робкой мечтательностью и негромко раздавался чей-то голос из сзади стоящих.

Не отступавший от меня заводила компании — я толком и фамилию его не знал, — хотя держался он со мной всю дорогу рядом, даже вплотную, больше всех говорил, шутил, создавал атмосферу веселой свойскости, умильно смотрел мне в глаза, сдувал с моей шинели какую-то невидимую пушинку, а чаще всего брал под руку, как барышню, этот заводила неизменно при слове «рюмочка» протестовал.