Александр Ливанов - Притча о встречном

Да, не было у меня ни чувства почвы, ни чувства корней. Детдомовец, студент, солдат — не длящиеся состояния, нет у них способности к «связи времен»! Все надлежало мне начать сначала — а на душе я слышал тоску о чем-то несбывшемся, непоправимом… Я озирался на жизнь вокруг, недоумевая, точно марсианин. Не о таком ли, как я, фронтовике, растерявшемся в штатской жизни, как говорится, о «рефлексирующем гвардейце» (!), сказал поэт Николай Старшинов:

В Литературный институт меня приняли, скорей всего снизойдя к анкете фронтовика, чем к моим газетным публикациям в армейской и фронтовой печати. Василий Казин, маленький за огромным канцелярским столом, читал мои стихи, хмурился, пожимал плечами. Время от времени произносил строчку-другую вслух:

— «И бой клокочет, как вулкан…» Вы видели клокочущие вулканы? Я так и думал, что не видели… А бой видели… Зачем бою, который и сам хорош, и вполне внушителен, зачем ему сравнение с этим «клокочущим вулканом»? «Бой» — емкое, короткое, роковое: как «жизнь» и «смерть». В институт вас зачислим, но писать надо лучше! Тот же бой, вечный бой… Мало уцелеть, надо обязательно победить!

— «И вечный бой — покой нам только снится», — как эхо повторил я вслед этому доброму и смущенному человеку.

Знать, и не вырос он, остался ростом с мальчишку из-за доброты и застенчивости своей!..

— Вам нравится Блок? — спросил он, весьма меня озадачив. Неужели тут могут быть два мнения?

Он понял по моему лицу, что я в затруднении. Я расстегнул кармашек гимнастерки и извлек маленький, «Малая серия поэта», томик Блока. Где-то из горящей библиотеки, посреди какого-то горящего города, спас я этот томик. Пламя успело оставить палевый ожог на титульном листе.

— Всю войну с собой!

Он бережно и ласково полистал страницы томика и вернул его мне…

Я тогда думал, что «писать лучше» зависит от стараний моих. Не знал я тогда, что пишется из двуединства жизненного и писательского опыта, проще — из опыта личности. И если была кое-какая биография, то «писательского механизма» еще не было никакого. И мучает это куда больше, чем отсутствие биографии при раннем, из способностей и «репэтэ», «писательском механизме». Вообще по молодой наивности полагал я тогда: писательству можно научиться! Литературный институт при Союзе писателей — и, стало быть, лекции, изучение предметов и получение по ним отметок и есть учеба на писателя. Вот почему, пребывая в этих сладких до поры и времени заблуждениях, я заверил поэта Василия Казина («с ним Есенин дружил!» — подумалось мне), что — «постараюсь хорошо учиться!».

Я был зачислен не куда-нибудь, а на основное, то есть дневное, отделение, куда другим путь был заказан. А ведь дневное отделение означало многое: и повседневное общение с писателями и поэтами, и, грешным делом, стипендию, и общежитие. Мне все было без разницы. Мало-помалу я прослыл беспечным? Никто не знал природу моей беспечности, что вся она из тоски и чувства тщеты. К студенческой муке — как писать? — примешивалась, пусть неосознанно — о чем писать? — и главное — зачем писать? Войну я ненавидел, считал ее болезненным моментом истории и человечества. С естественной гордостью за народ и страну, победивших фашизм, почти рядом стояло чувство стыда за другой народ, который не только смирился с фашизмом, но большей частью своей пытался в нем увидеть свою доблесть, историческую и национальную. Да и подавляла огромность темы, небывалые масштабы испытаний, мужества и утрат. И опять и опять мной овладевала та почти фатальная неразборчивость из тоски и тщеты, которые внешне казались кому-то беспечностью…

…Как-то на кафедре творчества я вскрыл телефонный аппарат, который оказался так некстати неисправным, после занятий, когда мы, студенты, могли бы беспрепятственно звонить знакомым девушкам, назначать свидания. Вскрыл, поковырял в аппарате перочинным ножиком — «дунул, плюнул: глядь — пошли!». Ребята ликовали и изумлялись. Пришлось рассказать, что на войне не только гибнут и калечатся, случается и кое-чему научиться. Был я вначале рядовым в стрелковом полку, потом — как-никак до войны за спиной были два курса технического института — выудили меня для авиации. Сперва моторист, затем механик. А не хватало «хвостовых стрелков» — почти полностью, раза четыре, обновлялся летный состав полка — ложился к пулемету на резиновый коврик, стрелял по «мессерам», если посчастливилось их раньше заметить, чем они тебя… И так до тех пор, пока подбитый вражескими зенитками, падая уже на своей земле, самолет не поделился со мной своей израненностью. И поныне болят швы треснувшего черепа…

Но главным было все же — технарская работа. И никто тогда не ликовал на войне, если приведешь в чувство неисправный прибор или агрегат. Это, дескать, тебе положено по штату, сделал что требуется — какая тут доблесть? Кому какое дело, какой ценой это тебе далось, каким напряжением нервов, воли, нечеловеческих сил, каким отчаяньем, когда мороз норовит спустить перчатками кожу с рук, а авиация верна себе — все недоступно, все требует прецизионной точности, все надлежит сделать до ноль-ноль и молниеносно!.. А ты думаешь не столько об ответственности боевого вылета, о взысканиях-наказаниях, о разносах-стружках, даже не о насмешках однополчан, если окажешься лопухом, чего-то не додув, чего-то не дотянув или перетянув (поищи такое в инструкциях премудрых!..), или в полете замешкался со «шкасом», думаешь о товарищах по экипажу, думаешь о том, о чем говорить не принято: не угробить бы самолет, не погубить бы людей… Человек на войне в чрезвычайном положении, сама война болезненный, постыдный, нечеловеческий эксцесс, — но самое странное, самое страшное, по-моему, состояние постоянного страха вдруг стать повинным в гибели товарищей, когда сам жив…

В общем, то ли ты тот заяц, которого били, но зажигать спички научили, то ли ты плод того армейского — «не знаешь — научим, не хочешь — заставим», но невозможное на войне все чаще становилось нормой. И, все чаще свершая его, забывалось чувство гордости собой. И пусть говорится и пишется про «сознание долга», «стойкость характера», прочие отборно красивые слова, человек во всем являет всю полноту души, и не чуждо ей переживать вместе с высоким и низкое… И тревогу, которую нельзя допускать до фатальности страха, и совесть, которая норовит расслабить волю, и постыдную слабость, которую учишься одолевать во имя — не быть хуже других…

Лишь потому узнал я и по-своему, из своего опыта войны, осмыслил строки Блока — «И невозможное — возможно», «И все уж не мое — а наше», наконец, «И с миром утвердилась связь»… Под словом «мир» — я видел не тот крестьянски-христианский мир села, не отвлеченный вселенский мир — а конкретный свой мир: полка и однополчан…