Александр Ливанов - Притча о встречном

И вправду, никто «дребедень» не читал, даже женский пол, пусть и наподобие мне — впервые здесь, все изображали завсегдатаев.

— Вон за тем столиком… Узнаешь? — спросил меня заводила.

Нет, уж — я больше не посягну на хороший тон! Никого я не узнал. Я вяло глянул в ту сторону — за столиком сидел человек неопределенного возраста. Во всяком случае сильно морщинистое лицо его было раза в три старше его моложавой, сухой и легкой фигуры. Так стариться дано артистам и аристократам. Впрочем, лицо мне на миг напомнило Вольтера. Не того, улыбающегося, которого рисовал Пушкин, — того совсем уже состарившегося, у которого улыбались, как бы излучая свет, сами морщины. Так русло высохшей реки говорит нам живо о том, каким когда-то была сама река, ее течение, ее некогда полноводная жизнь…

— Ведь это Светлов! Гренада, Гренада моя!..

Я кивнул, не понимая смысла восторженного шепота заводилы. Уж давно я заметил, что встреча с живым автором мне ничего не прибавляет к чувству его творчества. Если только, наоборот, не отнимает. Частицу обаяния и радостной тайны, что ли? И чего это люди так стремятся именно увидеть живых писателей или поэтов? Может, подобало бы здесь «держать дистанцию»? Может, поэты, подобно живописи, «смотрятся» лишь на отдалении? Не эти ли грубые седины-морщины, «мазки природы», лишь на отдалении помогают впечатлению и обаянию строк? Нужна «точка» на оси незримой человек — поэт? Не далее, не ближе? Да и вправду, что общего между звонкой песенной «Гренадой» и этим помятым человеком, его тонкогубым, горестно-насмешливым ртом юродивого?..

Между тем заводила взял меня под руку и горячо мне задышал в ухо. Видишь, мол, перед ним стакан? «Там последний глоток… Стакан не должен пустовать! На двести граммов хватит? Ведь в «Смене» были твои стишата?.. То ли элегия о земснаряде, то ли баллада о теще, в общем, что-то такое бравурное, оптимистическое, давай-давай все выше поднимай! Остались рубли?..»

Заводила меня инструктировал. Надо подменить пустой стакан стаканом с содержимым! Так принято! «Какой там розыгрыш! Давай ступай в буфет!..»

И я проделал все, как велено было. Поэт, как мне показалось, ничего и не заметил. Ни меня, ни подмену стакана. Смотрел вперед себя маленькими, круглыми, очень разумными и отрешенными глазками. Круглыми и маленькими, в разбегающихся лучиках морщинок, полными мысли и терпимости. У кого я видел такие? Ах, да, у слона в зоопарке. У такого огромного слона — такие маленькие глазки! Лишь на миг коснулся я своим взглядом — и, пораженный, унес выражение их живой мысли: какой-то очень грустной мысли…

А я еще мог подумать — не дремлет ли он! Впрочем, может, особой такой дремотой, исключающей все внешнее, эти стены с экспромтами, в том числе и его, столики с посетителями, стоящих поодаль и глядящих на него зевак, под стать нам, студентам. «Гренада! А-у! Где ты?»

— Сейчас, сейчас! Замри!.. — волновался заводила.

Что «сейчас»? Поэт выйдет из забытья, начнет стихи читать?.. Я пытался выяснить: чего так затаенно и так нетерпеливо ждут все? На меня зашикали, как на мальчишку, который из непонимания может испортить какой-то ритуал, смысл которого ему объяснять и недосуг, и бесполезно…

Все так же не меняя позы, не подняв головы, поэт шевельнул указательным пальцем. Все пришло в движение, в совершенной тишине, с суеверными лицами, без толкотни: смешались лишь шаркающие ноги да отодвигаемые стулья. Окружение составило несколько кругов. Мне посчастливилось сесть на один из стульев его столика. Я оглянулся: все замерли словно в ожидании священнодейства!

— Мне, понимаете, приписывают сочинительство анекдотов, — зашелестел он своими бескровными губами. Морщины, точно мехи баяна, взыграли на щеках, у глаз. Голос оказался тонким — теноришка. — Я за всю жизнь сочинил один анекдот. Хотите — послушайте… Приехала жена с курорта, а на спине ее синяки. Муж ее — к врачу! Ну что? Врач сказал, на нервной почве… Еще раз к врачу! Опять — на нервной почве… Сам решил поговорить с врачом. А врач ему: «Ваша жена не только вам изменяет, она глухая как пень: ведь я сказал: на неровной почве!»

Нет, не взрыв смеха раздался вдруг, а некий плотный и громкий, короткий в мгновенной разрядке звук. Словно на улице лопнула небольшая, скажем «Москвича», шина. И тут же шумно, отодвигая стулья, все кинулись в вестибюль, где на стене висели автоматы. У каждого автомата выстроилась очередь по нескольку человек, все торопили друг друга, держа наготове двушку…

— Видел, — распалившимся от волнения лицом обратился ко мне заводила. — Это у него каждый день так: «За всю жизнь сочинил один анекдот»! Каждый день один — новый! А это? Из редакций всяких!.. Специально выделяют «дежурного по анекдоту». Ну, само собой, больше стажеры да практиканты! А, глядишь, завтра теща из Мытищ привезет!

Может, все было преувеличением? Но, признаться, природа бескорыстного и безымянного авторства анекдотов, может самого трудного жанра фольклора, меня всегда удивляла. Да и сам жанр — каков! Поистине форма на пределе содержания. Все тут было тайной. И как всегда в случае с тайной, людям ее не терпится воплотить в одного человека, заменить ее легендой?..

И опять незаметно для себя мы вернулись на двор Литинститута. Мы уже было направились опять под кропящий все белым пухом тополь, на скамеечку за спиной Герцена, когда заводила вдруг остановился.

— А знаете что — давайте порадуем Константина Георгиевича! Расскажем ему, сознаемся в нашей самоволке, о «дежурных по анекдоту»! У себя заведем! Он не Иеремея, чтоб крушить порок! Он сам не ходит в ЦДЛ — говорит: «Весь рестораном пропах!» А правда ведь, только войдешь, харчо в ноздрях засядет, не выковыряешь. И так на весь ЦДЛ…

И вот мы уже сидим перед заведующим кафедрой творчества. Как всегда в Паустовском — ни капли начальственного. И не играет в демократа! Старший товарищ, ничего более. Он чем-то озабочен. Видать, все еще не привыкнет к своей должности, все еще считает — убытком для дела, для себя. Он писатель — не администратор! Ах, не знал он, как он был для нас на месте! Как нужна была даже одна его фамилия на дверной табличке! Он был больше, чем администратор, — был совестью всей студенческой вольницы!..

Сегодня он казался больше сутулым, чем обычно, сидел нахохлившись за огромным — в маленькой комнате — старорежимным столом с толстенными резными ногами. Он слушал наш рассказ, кивал головой, усмехнулся анекдоту, но почему-то не только не оживился, а опечалился. Задумчиво уставился в окно, помолчал. За дверью частила машинка Надежды Андреевны. Хорошо частила, ритмично, без нервных срывов…

— Что любопытно — поэт всегда поэт… Скажем, заметили это: «неровной» — «нервной»? Только поэтам так слышится слово! Чувствуют его музыкальную микроструктуру, так сказать… Вот вы писатели, ну, будущие писатели, — анекдот, «дежурство по анекдоту», звонки: «Записывайте! Только что выдал!..» Ведь пошло это все! Разве вы не понимаете, что за этим большая драма… Поэт пьет, выдумывает анекдоты… Он привык уже к тому и другому, как к роли. А ведь на душе, заверяю вас, у него тоска! Посудите сами: состарился, его почти не печатают сейчас, в моде поэты-фронтовики. Так как он сам был в моде в качестве поэта-фронтовика в далеких двадцатых. Да и дома вряд ли ему уютно — иначе не стоял бы постоем в этом кафе. Что ни говори, из поэтов редко выходят образцовые супруги и отцы семейств… Как всякий человек, и даже больше всех, поэт создан для счастья. Но ведь мера для счастья какова! И вот меньше всего он находит его в супружестве… У Багрицкого, помните, «От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены». Подтекст тут немалый, заверяю вас! Так что под вершинкой факта умейте чувствовать айсберг подводный: всю судьбу. С древа жизни снять писательский плод — и труд, и талант, и ум нужны! Художественность — некая алгебра для всей арифметической множественности жизни. Множественность заменена многозначностью. Но меняются не только масштабы — меняется и качество! Жизненность литературы — всегда и житейское, но житейское редко становится литературой. Нужен труд художника! Литература — художественный образ для всего житейского! Поэтому — художник не может не быть личностью. Ведь что такое личность? Не индивидуальность, а именно личность? Индивидуальность — пока лишь отличие от всеобщего, а личность — лучшее из всех — в одном, в служении, в высших, потайных подчас, упованиях души! Чем плотнее и концентрированнее общественное, тем насущнее и труднее личностное… Личностное и художническое самосоздание — процесс одновременный… И все в труде!