Александр Ливанов - Притча о встречном

Так на помощь образному психологизму приходит на помощь образный же интеллектуализм. Сложен душевный мир Виктора Константиновича, но и не прост он у мещан Барженковых, у родителей Валерки… Вот тут главный, внутренний, не сюжетный конфликт: между мещанами-родителями и директором школы. Идет незримая битва за Валерку — каким ему быть в жизни? Несмотря на школьную лекцию милицейского майора «о законопослушании», Валерка отказался уплатить наглый «двойной тариф» таксисту, за что и был избит им, с помощью двух «ревнителей порядка», преподавателей университета, соседей Валерки по дому. Родители Валерки щедро снабжают его карманными деньгами, но «забыли» внушить ему простейшие понятия о нравственных законах нашего общества. «Двойной тариф» Валерка не платит не из сквалыжности — из непринятия такого «законопослушания». Сложная ситуация, тут впору начать изучать «положения», начать разбирательства, но Виктор Константинович сумел напрямик выйти на главное, на чувство справедливости в душе своего питомца. В отличие от Валерки, у которого лишь солнценаполненные глаза, у Виктора Константиновича душа такая — солнценаполненная. И кто же его таким воспитал?..

Вернемся к Тропаревскому оврагу. Да, он полноправный герой этого небольшого, но емкого рассказа талантливого писателя. Овраг не дежурная дань модной теме — «защита окружающей среды». И не в том ли обобщенный смысл «крика о помощи», что овраг был в детстве Виктора Константиновича, наполовину его уже не было в жизни Валерки, а вскоре не будет вовсе у сотен подрастающих мальчишек?.. Не в том ли — «крик о помощи», — что, упоенно решая одну проблему, создаем, не сознавая или не желая задумываться, сотни других, еще, может, более сложных? Ведь, если Виктор Константинович именно таков, каким предстает в рассказе, — человек безоговорочной защиты добра, то это потому, что в его детстве Тропаревский овраг предстал таким же воспитателем, как затем, в зрелые годы, фронт. Он в овраге знал по имени каждую травинку, каждый цветок! Он там с матерью собирал лекарственные травы. Виктор Константинович тревожится за судьбу оврага, как за друга, близкого человека…

«Неужели он будет закопан ради постройки двух-трех башен? И опять на новой территории вместо детей земли: серебристых ракит, тополей, зверобоя, голубых светильников цикория, пушисто сиреневого лисохвоста, золотых одуванчиков, вербейника, вместо птичьих детей и детей насекомых будут водиться только человечьи, собакины, кошкины дети да еще угарные семейства заводов — машины…»

Вопрос остается без ответа. Не вопрос — крик о помощи. И этот крик надлежит услышать не одному Виктору Константиновичу, а всем нам. Потому, что без природного чуда Тропаревского оврага, без его цветов и трав, без его «детей земли» — Валерка будет ошиваться с фарцовщиками в подземном переходе против телеграфа, а «востроглазость» его будет и впредь все так же «пронята солнечным маревом», за которым всегда «подозревается вероятность козней…».

Он — оратор. Между собраниями его нет, никто не знает, кем он работает, чем он занимается. О нем вспоминают перед собранием, на собрании, о нем помнят после собрания. Все знают, что он — оратор!

На собраниях все ждут его выступления. Едва председатель, привычно напружинив голос и тут же усмехнувшись, произносит: «Слово предоставляется…» — уже без фамилии все знают, что сейчас он появится на трибуне! Зал тут же приходит в оживление. Кто спал, сразу просыпается, кто туг на ухо, согнувшись и перебежечкой, пересаживается поближе. И все превращаются в слух, поворачивают головы, ищут его в зале. Вот он! Встал! Идет… Вот кто скажет!.. Тише! Тише!..

И неважно, что он говорит, надо видеть-слышать — как он говорит! Никто путем не запомнит, что он сказал, но с сияющим лицом друг друга будут спрашивать: «А З. — каков?» — «Да-а, единственное интересное выступление!» Да чем же — интересное? Кого-то критикнет, но так, что сам критикуемый прыснет от смеха, кого-то похвалит, утонет в смехе всего зала. Но он, как кондиционер, освежает зал, он родник бодрости. Всем весело, хорошо, радостно, все с ним согласны, единодушны, что бы он ни говорил — все будет всем по душе, ведь он — златоуст, он — артист, он — оратор!

Громкие аплодисменты покрывают конец его речи. Разве что букеты не летят на сцену!.. Какое-то жизненное призвание — почти поэту сродни!

Он возвращается в зал с видом триумфатора, идет между рядами, улыбается, кому-то подмигнул, пожал чью-то протянутую руку — головы опять поворачиваются, взгляды сопровождают его — в зале гул, светло, точно теплое море плещется о стены. Председатель не может овладеть собранием, никто не слушает его. А оратор прошел свое место, направился к выходу, затем к дальнему окну в конце коридора — покурить. Из зала один за другим юркают в двери поклонники оратора. Они собираются вокруг него, тоже курят — из облака дыма слышны смех, шутки, поздравления. Его поздравляют с успехом, точно артиста — любимца публики, точно дореволюционного адвоката — уездную знаменитость! О нем после собрания будут рассказывать женам за ужином и в постели, долго потом будут говорить о нем на работе… Потом его забудут, но тут же снова вспомнят, едва появится на стене объявление о собрании, опять будут ждать его выступления.

«А З. будет выступать? — у всех-всех спрашивает какая-то дама-поклонница. — Он не в отпуске? Хо-ро-шо! Блеск! Иду на собрание!»

Вымирающий дар, вымирающее искусство оратора. Поэтому, видать, столь ценное в наш век записанного, зачитанного, всеобщего — наперед известного — слова…

Но только ли в этом дело? Главное — в другом. Во-первых, не дает человек торжествовать казенщине, ритуалу, проформе. Ведь то и дело в растерянности озирается на президиум стенографистка! Как такое записать? Как схватить такое непривычное своими унифицированными крючками? Да чего там, сами унифицированные крючки ее рождены унифицированностью мыслей! Как легко ей с «руководством», с «докладами», как трудно с оратором! Сжимаются, втягивают голову в плечи «сценаристы», все «запланированные» и «штатные» выступающие. Они, как все, аплодируют оратору, как все, они смеются, когда он пародирует их, то голосом, повторяя их общие места, то мимикой, изображая напыщенность, которой они сии общие места произносят с трибуны, но и аплодируют, и смеются они для виду, на душе у них кошки скребут… Незримо какая-то почва уходит у них из-под ног…

Во-вторых, выступит Оратор, вышутит, высмеет, съязвит — а шутки и колкости его действуют куда сильней, чем, скажем, гнев праведный какого-нибудь «конфликтующего» или просто мрачного честняка с блокнотом, с фактами, цифрами в руках громящего начальство с той же трибуны. И не очень-то верится в однозначность такого мрачного честняка. На палитре жизни — не одна краска, множество их, да и человек, душа его такова. Мы же не говорим о критиканах, которые всегда и во всем видят лишь плохое, злокозненное, черное… Подчас моська, наторевшая лаять на слона, уже сама себе кажется размером со слона, воображает себя сильной, да и кой-кому внушает трепет или, на худой конец, заставляет помнить: с этим лучше не связываться! Не дай бог — попасть ему на язык! Тем более — упаси боже! — заиметь его врагом!.. Мрачнеет зал, когда на трибуне критикан, оживляется, глаза у всех полны радостного ожидания, когда говорит оратор.