Александр Ливанов - Притча о встречном

Впрочем, хотя бы одно давал нам в дорогу институт. Более-менее проясненный взгляд на самое трудное, самое таинственное, почти мистическое: что же такое талант? Затем, кто же из нас талантлив?.. Дав ответ на первый вопрос, институт оставил без ответа второй. Мол, сами со временем найдите на это ответ. Если от этих вопросов нас кидало в дрожь от восторженной надежды до мрачного отчаяния, то теперь мы имели на это весьма остуженный взгляд. Что ж, достанет любви и терпения, труда и еще раз труда — будет он, этот пресловутый талант… Казалось бы, пять лет обучения слишком большой срок для такой простой истины?

Нет, не простая это истина! Она из тех, которые нужно выстрадать. Не взять ее готовой, услышать, прочитать, записать. До простейших истин надо дозреть душой…

И вот минуло каких-то лишь 25—30 лет, и мы уже цитируем, с жадностью читаем друг другу, восхищаясь и завидуя, куски прозы наших однокашников. Мы уже сами писатели, не студенты. Нам даже не хочется вспоминать литинститутские прогнозы наших судеб, то наивно-суеверное, кафедрально-пятибалльное — «кто есть кто?». И чем же оно все-таки было? Ошибочным? Заявочным? Трансцендентно-перспективным?..

Николай Воронов был прилежным студентом на семинарах Паустовского и Катаева. Не шустрил, не суетился, не спешил в гении. Не пропускал занятия, чтоб заработать на выгрузке платформ или заменяя кого-то в редакциях. И не потому, что был благополучным, из числа десятиклассников с обеспеченными родителями, подкреплявшими тощую степуху своими весомыми переводами… Была у него особая стать — уральский характер. Вскоре Твардовский, скуповатый на похвалу, тогда редактор «Нового мира», напечатав роман Николая Воронова «Юность в Железнодольске», в числе добрых слов, скажет об авторе и вовсе уже неожиданное: «металлургический характер».

Так вот оно — что мы не знали, до Литинститута Николай Воронов работал на одном из металлургических заводов Урала! Не анкетная строка это, изначальная, от характера, от судьбы установка — не на удачу! — на одоление. Всего трудного писательского пути…

Теперь мы и приведем «куски прозы». Как их только не называют: «лирические отступления», «фрагменты», «миниатюры», «отрывки»… Они — как деталь на храме, на памятнике, которая прекрасна и сама по себе, как бы ни был хорош храм или памятник. Они — что примечательно — и без храма или памятника — живы, не просто выразительны, а художественно-суверенны и впечатляют! Но без них храм или памятник мертв. Они деталь общего создания, но рождаются отдельно. По ним, собственно, часто узнается храм или памятник! Недаром такие «куски прозы» включаются в хрестоматии (только не в сборники диктантов!), в сборники «Живое слово» и т. п. Плотная здесь метафоричность, все животворит опыт жизни, умноженный на опыт слова, и какой здесь простор для читательского чувства!

«…Ах, какие зоркие встречаются глаза у особей мужского пола. Зоркость такого свойства обнаруживается довольно рано. Мальчишка совсем тоненький, стебелек первой травинки на косогоре, — еще совсем в детский садик начал ходить, а взгляд уже пронзительный и уже жестковат. В то же время при твердой зоркости впечатление от глаз как бы не в характере, не в натуре: кажется, что изнутри они просвечены солнцем. Эти глаза при взгляде искоса оставались зоркими, солнценаполненными».

Глаза эти — не отвлеченность, не «вообще» они. Они Валеркины из рассказа Николая Воронова «Крик о помощи». Мальчик впервые в жизни сталкивается с ее жестокостью. Он до этого лишь слышал о ней. И решается сам, своими силами — выйти на ратоборство. Возможно, в Валерке поднялся древний атавистский инстинкт. Дело в том, что он не слишком верит в человеческую доброту, — во всяком случае, в семье он о ней не слышал. Не верит он в доброту отставника, директора школы Виктора Константиновича, бывшего фронтовика, который поспешил на Валеркин крик о помощи. Валерке кажется, что и среди людей можно жить одному. И старался всегда полагаться на себя, в людях видя лишь потенциальных врагов. А вот все же пришлось позвать на помощь! Избиваемый тремя, столь же «правильными», сколь и дюжими, дядьками, один решивший выступить против формальной правильности «взрослых», мальчик все же не стерпел: позвал на помощь! Некий благоприобретенный в обществе инстинкт? И эти глаза Валерки, жестковатый взгляд не по годам и солнценаполненный именно по годам, куда больше говорят нам о драме мальчика, чем длинные описания, к которым прибег бы беллетрист и к которым не прибег автор, будучи художником…

«Летом я пробегаю по Тропаревскому оврагу счастливым. Когда кутенок радуется, он лупит себя по ушкам, трет лапками морду, дрыгоножится, лежа на спине, напоминая младенцев, жеребят, диких кабанчиков. Я уже давно большой дурень, при моей поджаристости нет-нет называют папашей, а все могу безотчетно радоваться: и по ушам себя лупить, спускаясь в овраг бурой тропинкой, и подпрыгивать, и всхрюкивать, и пасть спиной на траву да кочевряжиться в воздухе руками-ногами. Безотчетность от чувств собственной жизни, которая игриво взбрыкивает в тебе, но оно и подкрепляется чувством вселенской жизни, особенно той, которой ты объят в овраге, перво-наперво запахами. Ах, как терпко железиста влажная глина (ночь-то дождик ливанул), сласть тальниковой коры навевает отлетевшую с детством медвяность лозняков по берегам Угры, горьковатый настой пижмы, еще вчера не приманивавшей взгляда, а теперь цвета индийского золота».

И все тут увидено и пережито первозданно, но сказать хочется о другом. Как-то не получаются у нас положительные герои! Больше всего фальшивим мы здесь. Особенно когда тщимся их родить на пустом месте или на пафосе условности и отвлеченности «заданной перспективы». В положительность директора школы Виктора Константиновича, этого отставника и правдохи, веришь. Он пластично вылеплен художником, главное, видишь его душевное наполнение, истоки его добра. Один из них — Тропаревский овраг. Встреча с ним для героя — праздник, это встреча с детством, с малой родиной. Этот овраг тоже герой рассказа, и мы еще вернемся к нему. Мы видим, насколько — из детства — осталась живой, неочерствевшей душа человека, видим «единство чувства собственной жизни» и чувства «вселенской жизни»! Неважно, пишет ли отставник красками, сочиняет ли стихи или песни под гитару, он — художник, он поэт, главное, он безотчетно является ими! Он умеет «безотчего радоваться» — поэтому с таким автоматизмом души встает на защиту добра и справедливости. Он таким хочет видеть окружающих и, увы, подчас страдает от своего «преждевременного торжества духа»…

«…Ах, эта нужда в высоких чувствах. Как я опять опростоволосился. Сколько раз убеждал себя в том, что высокие чувства не могут быть предметом внутреннего потребления: они явление поклонения, исповедования, духовной ориентации. И сызнова, сызнова купился… Барженковы будут эксплуатировать мою заботливость до упора. Я-то возмечтал вознаградиться признательностью».