Александр Ливанов - Притча о встречном

— Ну, знаешь, это нахальство! Я это не люблю! Если тебе надо выпить, выследи Леру С. Батя его пустил по экранам очередной шедевр о сталеварах. У Леры штаны спадают от купюр в карманах. А Инженер вкалывает. Покажи руки!

И он брал мои руки, вывертывал ладонями вверх, показывая всем мозоли — окаменевшие, подсыхающие, еще красноватые, с трепетной оборочкой, точно белой ниточкой наметанные. И возмечтавший о «рюмочке» приносил извинения…

Наконец все ставил на место, прояснял все резон заводилы, — мол, каково будет «инженеру», если заведующий кафедрой творчества Константин Георгиевич Паустовский узнает, что он поит на свои студентов!

Как я ни упирался, как ни пытался отнять «трубочку» — знал я наперед, что стихи мои будут хвалить, и почти искренне; затем — стихи ведь, дело очень интимное для меня, — их читали вслух и горячо обсуждали, находя, вернее, выдумывая для них все новые и новые достоинства. Это делалось в ожидании заказанного обеда за двумя сдвинутыми столиками, пока «девушка» — подчас это было довольно помятое жизнью и уставшее от работы существо женского пола за сорок — все равно для нашего воодушевления и приязни — «девушка» — принесет нам тарелки с нарезанным хлебом, солью, горчицей, а там уже и тарелки с дымящимся первым. Это делалось и во время всего обеда. Шарм стоил обеда. Да чего там, без этого литературного шарма он ничего не стоил бы! Чтение стихов заводилой, чтение стоя, с «выражением», не слишком громко (зачем нам зеваки с соседних столиков), но и не тихо, создавало иллюзию общения поэтов на старый лад, времен, когда заведение не уныло прозябало под номером общепита, а роскошествовало как «Стойло Пегаса»! Над нами парила иллюзия литераторского профессионализма и забвения студенческой самоволки! И как мы любили друг друга! Мы все были гениями, и не было меры нашим щедрым похвалам друг дружке. Все всем пророчили славу и признание, книги и тиражи. Мы обманывали и обманывались, но неизменно лишь «ложью во благо»… Редакции? Что нам редакции, они женского рода!.. Они будут звонить и просить, в ногах будут валяться! По рублю, по два рубля за строчку! Курьером договор!.. Многое для немногих из нас сбылось. Я бы мог назвать имена. Да захотят ли эти нынешние, чтоб я их представил теми тогдашними? Да и легко ли им дался успех? Не будем завидовать, тем более — «примазываться»…

И все больше расцветала улыбка на лице нашей «девушки» при виде нашего общепитовского пирования. Безошибочным чутьем угадывала она, кто будет расплачиваться за этот пир, за тарелки, тарелочки, стаканы, которые мы прилежно опростали, и большая часть ее улыбок перепадала мне. Главное же — доброта и щедрость речей — я не верил ни единому слову — меня обволакивала во что-то теплое, усыпляющее, отнимающее волю. Я был уже в самом деле беспечным, и на щедрость похвал мой кошелек отвечал щедростью купюр. Проситель «рюмочки», хоть и осмелев и прибодрясь после «первой», уже поверив в удачу, но все же на ухо и шепотом, руку через спину на плечо, повторял просьбу. И мог ли я ему отказать, ведь он был сама доброта, сама деликатность — какими, знать, они бывают лишь в «любителе» в вожделенные минуты выпивки на чужой счет. Остальные делали вид, что ничего не видят, ничего не слышат, — они даже демонстративно смотрели в сторону, держа ухо востро и уголком глаза ловя выражение моего лица. Они-де не причастны к просьбе «любителя», другое дело, если я сам догадаюсь — и я «догадывался»… И я бывал в уверенности, что поступаю и как должно, и по совести. Ведь с чувством предела, с чувством меры («форма — чувство меры!»). Да и вряд ли кому-то так не повезет, что вдруг повстречает нашу верховную — соборную! — совесть: Константина Георгиевича Паустовского!..

Красные тридцатки, послевоенный денежный обиход… Я не жалел их.

И каждый раз, снова и снова, в памяти всплывал тот день, который решил мою студенческую судьбу, памятный день, когда положил себе — расстаться с привилегированным «основным отделением» ради скромного заочного отделения, повседневную, шестичасовую учебу в институте заменить на появление в нем на свое усмотрение… С работой я чувствовал себя лучше… Чувствовал себя человеком среди людей.

Огромный тополь тихо и несуетно ронял над нами свой белый пух. Мы сидели за спиной памятника Герцену на небольшом дворе института. Мы вяло обсуждали скудные институтские события. Кому-то удалось напечатать цикл стихов в толстом журнале. Кто-то ловко устроился, женился не женился, а вот сумел найти себе подругу, кормит, поит и ничего не требует взамен, кроме любви! Будит поцелуем и кофе в постель подает! Мы и завидуем, и посмеиваемся над счастливцем. Вольному воля. Если двум хорошо и никому от этого не плохо — пусть помолчит строгая мадам мораль… Один лишь невыясненный вопрос — что лучше для творчества, в отдельности для прозаика, в отдельности для поэта: платоника, «дискретная любовь», или вот такое, «регулярное счастье» с теплым халатом, шлепанцами, опушенными мехом, с кофе в постель?.. Самые тут разноречивые суждения! Наконец говорится, что каждый это решает сам. Да, но решить можно правильно и решить можно с ошибкой! Должно же тут быть объективное, научное, что ли, мнение? Рекомендация психологии творчества? Жизнь и творчество единосущность? Или кто-то кого-то тут подъедает, подсиживает?.. Когда творчество, наконец, говорит жизни: хватит! Займусь делом… Или с любовью, с самой жизнью, нужно уметь находить должную дистанцию, как руке у греющего огня?.. Женщина вдохновительница, а Пушкин писал особенно плодотворно, когда расставался даже со своей «мадонной»!..

— Кончай умствовать! Шли бы в бухгалтера! У тех всегда все ясно! Э-эх! Жить надо как дерево! Не суетясь, не поспешая и не мудрствуя!.. Растет, крепнет, а потом — пришла пора — посеет свой пух, свое семя, вечное-доброе! Пошли лучше за анекдотом!

Последнюю тираду выпалил наш заводила. Может, не самый умный, не самый способный был он среди нас — но энергии ему было не занимать. Я не знал, что это такое — «за анекдотом», но поплелся за всеми. Незаметно за разговорами, перебежками на перекрестках, толкотней на тротуарах, знакомствами на бегу с неприступно-строгими девушками, мы оказались в ЦДЛ. Прошли вестибюль со скучающими гардеробщиками, выставочный зал. Я впервые попал в ЦДЛ. Под ложечкой заныло чувство бесправности на этот писательский храм. Точно когда-то в детдомовском детстве прошмыгнул без билета на детский же киносеанс. А меня уже привели в кафе. Оно было после ремонта. Не в нем было дело: стены, покрытые шаржами поэтов и их строчками, были для меня неожиданностью. Я тут же их принялся читать — экспромты или, вернее, то, что выдается за такое. Заводила меня дернул за рукав — что тут читать! Разве не знаешь всю эту дребедень! Не веди себя как провинциал впервые в Большом театре! Вообще чем тебя, поэта, можно удивить, кроме гениальными стихами? Но и тогда делай вид, что у тебя в блокноте — еще гениальней! А то — некомильфотно, дурной тон для поэта!