Александр Ливанов - Притча о встречном

И все чаще окунал я сверло в жестянку с маслом, чтоб, не дай бог, не проскочила искра из-под сверла, чтоб не взорвать загазованное помещение турбоцеха или компрессорной. И каждый раз при этом мне казалось, что гашу и искру своей надежды на писательство, и от этой мысли еще яростней давил грудью на дрель, и крутил, крутил — до водянистых мозолей во всю ладонь — ее залоснившуюся ручку…

Я все еще не вылез из фронтовой, английской, шинели цвета «конских яблок», все еще носил серую, искусственного меха ушанку, хотя рубли у меня водились. Во всяком случае, хватило бы на штатский костюм и прочую невоенную экипировку. Перед своим начальством — иные понятия не имели, что такое армия и ее порядки, — я все еще тянулся: «Слушаюсь!» — даже норовя сунуть руку куда-то к уху, по-уставному. Правда, тут я спохватывался, и тогда рука, словно застеснявшись неуместного жеста, смущенно спешила убраться от головного убора. Но и так для начальства все сходило как признак рвения и ревностной службы. Я был на хорошем счету, премии меня не миновали…

Я был из «трехпроцентных». Из поколения фронтовиков семнадцатого по двадцать четвертый год рождения, которых осталось лишь три процента… Мне представлялась колонна на марше, двадцать пять шеренг по четыре. И вот из этой огромной колонны уцелела лишь одна неполная шеренга. Трое из мясорубки войны живыми. Пусть и покалеченными. Им нести и торжество победы, и память о павших им нести в жизнь. Трем из ста…

Сонм убитых… Молодых, только начавших жить, в цвете надежд. А я уцелел, но не знал, как распорядиться своей жизнью. Некая оцепенелость, куда сильнее, чем после кошмарного сна. А в голове гудели стихи, стихи. И что же это тогда было со мной?..

Видно, все дело было в том, что, уйдя на войну, я ничего не оставил, к чему человек обычно возвращается. Ни семьи, в которой вырос, ни семьи, которую сам создал, ни даже отчего дома — пусть хоть родное пепелище: ничего. Детдомовский интернат сменил на студенческое общежитие, общежитие — на товарняк в эшелоне, а потом… Меня уже потом не было! Сознавал войну, но не себя. Винторез, противогаз, два подсумка с патронами. «Омниа меа мекум порто» — «все мое ношу с собой». Особенно бесил противогаз — всю войну таскай на себе эту неудобную, железную, ребристую коробку — так ни разу не понадобилась! Разве иногда, чтоб сунуть под голову для короткого и провального солдатского сна. Впрочем, потом, перед атакой, старшина на свой страх и риск разрешал кидать противогаз вместе с вещмешком в обозную телегу или полуторку. А вот с вещмешком, вернее, с котелком в нем расставаться было неохота. Не будь стыдно перед насмешками товарищей, перед глумливым окриком старшины — «С котелком в атаку? Фриц засмеет!» — не расставался бы… Котелок, манерка, солдатская кормилица…

Начихать на фрица — а вдруг после боя полевая кухня подвалит? Нет, с котелком бы солдата разлучать не надо!.. Впрочем, кстати или пусть даже некстати: другого случая может не быть — о котелке. Кому неинтересно — может пропустить эти строки. Но котелок — существенная часть солдатского быта. Нет — бытия! Сколько шуток и усмешек в адрес этого котелка! Винтовка — она «жена солдатская», с нею не шутят, отношения тут строго уважительные… С котелком отношения — свойские, дружеские, тут и подтрунивание, и подковырка. Котелок — он и «друг ситный», и «заправщик», и «персональный начпрод». На фронте о котелке столько же шуток, сколько, скажем, в мирной сытной жизни по поводу женщины. И если вдруг на фронте появляется жгучий интерес солдатский к женщине, означает это, что в силу временной солдатской сытости пропал вдруг такой жгучий интерес к котелку!.. Солдат, котелок, содержимое котелка — вот уж истинное подтверждение меткому женскому наблюдению, что «любовь мужчины приходит через желудок»… Нет, что ни говорите, — на такие трезвые и материалистические наблюдения — даже по поводу любви! — знать, способен лишь прекрасный пол! А мы их считаем — не от мира сего, существами неземными, мы их бережем от житейской грубости, не подозревая, что это они нас от нее оберегают, даже если приходится для этого играть ангела, деву непорочную, кисейную барышню и кого только не приходится еще играть во имя нашего мужского неразлагательства, во имя духовных начал жизни!..

Большей частью котелки были круглые, железные, кой-как полуженные внутри. Это когда-то, в германскую, котелки делали из меди! И поговорка солдатская была о сроке службы: «служить тебе что медному котелку…» Старые солдаты почему-то котелок назвали манеркой. Все меня удивляло — откуда у усачей, скажем у сибиряков, столь манерное слово! Да и никак не подходило оно тяжелому, железному и круглому котелку. Пока однажды не увидел на штабном вестовом — легкий и белый — алюминиевый котелок весьма продуманной и поэтому затейливой конфигурации. На ремне сбоку не торчал он наподобие нашему железному и круглому, а как бы намертво и удобно сел на том же ремне и на том же боку солдатском! Котелок был вогнуто-выпуклым, и понятно было, что и происхождением, и именем своим он обязан той еще, германской, что пристегивался котелок сбоку немецкого ранца и шинельной скатки, для чего и был он так «фигурист» — одним словом, «манерка»! И тут я уже стал удивляться другому. Как прилипает словечко к вещи, к явлению, как оно живуче, не меняясь при изустной передаче, хоть и затаив свое безвестное авторство. Сказанул когда-то солдат — «манерка», — и обошло неизменным слово все фронта, всю Россию, снова вернулось на фронт, уже другой войны, от Черного до Белого морей!.. И все его вспомнили, узнали, приняли. И до того имя, знать, было удачным и уместным, что даже пыталось «подчинить» тут круглую, железную, ничем не похожую внешне, кроме самой сути, манерку — котелок! Не то ли произошло и со словом — «фриц», став уже не именем собственным с прописной буквой, а разжалованным, с презрительным «фырком», с маленькой буквой, нарицанием!.. И тоже, от моря до моря, по всей России, произносили это презрительное слово, и все знали, что оно значит, то вызывая насмешку, то гнев и ярость!.. Или другое: «Дай сорок!», «Дай закурить», «Дай докурить». Все это стало неудобным на войне. Еще бы, воздорожала для солдата затяжка! Это в мирное время, на гражданке: спросил закурить — получаешь целую папиросу, махорки или табачку на целую закрутку! На войне солдат первым упреждает право хозяина на большую половину уже горящей папиросы, сигареты, самокрутки. Говорит: мне, дескать, сорок процентов, тебе — шестьдесят! Великодушие просящего к тому, у кого просит! И «Дай сорок!» — знали только на фронте, в тылу его слышать не доводилось. Простые, мудрые, сокровенные тайны языка народного!