Александр Ливанов - Притча о встречном

Оратор!.. Как тут не писать его с большой буквы! Человек словом, нет, искусством своим побеждает всякую окаменелость, косность, скуку… Не тщеславится, ничего ему не надо, служит правде, как ее понимает. А ведь он у живого слова, — стало быть, он ближе к правде! Ведь живое слово, становясь на пути неправды, пойдя дальше, — становится образным словом поэзии, духом правды жизни! Оратор, значит, не просто предтеча поэта — он его чернорабочий. Впрочем, есть ли здесь непроходимая грань между оратором и поэтом? Как часто вдохновение оратора поднимается до поэзии, как часто поэту приходится заняться черновой работой оратора, расчисткой пути для своего слова! Они могут пожать друг другу руки — оратор и поэт. Даже когда они не думают друг о друге — они оба служат слову, стало быть, делают общее дело!

Я знаю эту женщину — она очень больная. Два-три раза в месяц у подъезда останавливается неотложка. Это приезжают за нею. С персоналом неотложек у нее приятельские отношения — она всех знает по именам, и все ее знают. Ее увозят, потом обратно, такой же больной, ее привозит такси… Всё уже — ритуальное, больницы и врачи, поликлиники и неотложки. Годы проходят, она не поправляется… Я еще помню ее девушкой, и вот уже она женщина в возрасте и очень больная. Она живет вдвоем с матерью — больше у них никого.

Иногда в хорошую погоду она выходит на прогулку. Или идет с сумкой в булочную за хлебом. Мы, соседи, здороваемся с нею — и идем себе мимо. Она улыбается, не пытается заговаривать — понимает: говорить не о чем. Спрашивать о болезни. Завести разговор пустопорожний, скажем, о погоде, делать вид, что не знаем о ее болезни?.. Все это фальшиво… Не лучше ли оставить человека в покое? «Не нами наши дни земные сочтены…»

По лестнице она спускается медленно-медленно, держась за поручень и как бы считая ступени. И вот она на улице. Идет возле волейбольной площадки. Какой-то стройный парняга в синем спортивном костюме — брюки в обтяжку и, точно у генерала, в белых двойных лампасах сбоку, — встав на подачу, замечает ее, вздрагивает точно в суеверном испуге и замирает, как изваяние, с мячом на ладони левой руки. Опомнившись, кивнул ей, ударил правой по мячу. Хорошая подача! Не в честь ли ее?

Но как она идет! Это надо видеть своими глазами. Ведь она чувствует, что ей смотрят вслед — много мужских глаз смотрят вслед… Голову она держит высоко, спину прямо, в осанке какая-то величавость вместе с женственностью. Юбка хорошо обтекает ее стройные ноги. А как она одета? И не заметишь — во что, потому что обязательно обратишь внимание на — как? Так одеваться удается разве что одним артисткам, не избалованным ролями, известностью, уже в годах, но незлобиво носящим свое гордое достоинство людей искусства и причастности творчеству. Пусть жизнь в искусстве сложилась не так, как мечталось, они все равно благодарны судьбе! И не печаль на их лице, а самоуважительная скромность от сознания Несбывшегося!.. Так одеваться удается еще разве женщинам с большой личной тайной, сердечным прошлым, ради которого они родились, ради памяти которого они живут, пусть все оборвалось внезапно, оно не забыто, оно им поныне светит издалека! Они всегда чувствуют себя на грустном празднике этой памяти — бесконечном, грустном празднике!..

Туфли носит она обязательно на высоком каблуке, а ведь ей легче было б на широком, низком, стрелки чулок безукоризненны, жакет приталенный, на голове самодельная шляпа, которая всегда кажется модной, будучи вне всяких мод, но сделана с изяществом и фантазией, главное, надетая и носимая так. Видно, именно шляпа — да ведь она — да, да! — с пером! — особо делает ее похожей на артистку. Или на «даму с романтичным прошлым»… Блоковская Незнакомка? Знакомая. И больная…

В любом случае — слабости, небрежности или, боже упаси, опущенности в ней ни-ни… Молодым и заносчивым девушкам поучиться б у нее, как надо одеваться, как держать себя — явить свою женственность! Каждый шаг ее именно об этом говорит: «Я — женщина! Я — женщина!»

А идет она и не быстро, и не медленно, и не спешит, и не семенит, шаг и не широк по-мужски, и не жеманно-узок. Это ее ритмы, их не рассчитаешь, они продиктованы ее женственностью! Идет, исполненная милого достоинства и приязненной гордости. Глянул на нее — и, о боже мой, замечаю вдруг с ужасом, что вокруг нее женщины не умеют ничего, прямо-таки ничего женского не умеют! Ни одеваться, ни ходить, ни держаться — быть женщинами! Спешат, юркают, шастают, топают, походки то валкие, то грузные, машут как-то суетно руками! Ни идеи, ни сигнала представительниц прекрасного пола! Так себе, люди вообще, толпа, рой — «биомасса», как говорят кандидаты…

Но вот она вернулась к подъезду. Кашель тут же стал душить ее (а ведь ни разу не кашлянула на улице!..), она хватается за поручень и снова, как бы проверяя прежний счет ступеням, очень медленно поднимается, отдыхая секунду-другую на площадках. Она поворачивается лицом к лестничному пролету — никого не хочет сейчас видеть. Соседи понимают, молча проходят, она очень больна…

И я прохожу — и думаю: есть, наверно, особая, не зависящая от здоровья или нездоровья сила, присущая не вообще человеку, а именно женщине, и которую я хочу назвать: «энергия женственности»! И живет она в сокровенности, тайной, — где? В «организме»? В душе? — являясь лишь на людские, нет, на мужские глаза! Вы скажете — сила воли, упорство характера, психологический настрой, а я буду с вами спорить, я не соглашусь с вами… Конечно, все это есть, это я не отрицаю, но все оно — потом, а сначала она: энергия женственности!.. И как знать, может, именно она и принесет наконец исцеление моей знакомой, по сути, незнакомке? Очень хотелось бы. Очень надеюсь на эту удивительную и таинственную — скрытую — энергию женственности! И не к врачам я взываю, нет, к вам, мужчинам. Ведь я видел, видел — гипноз? Телепатия? Все вздор — я видел, как рождалась в ней под вашим рассеянно-доминошным взглядом эта удивительная и непостижимая сила, которую, может, когда-то назовут лучше, чем я. Посмотрите же внимательней на мою соседку! Тем более что это приносит не только грусть, но и радость. То есть грустную радость. Как сама красота, над которой каждому, пусть хоть раз в жизни, довелось уронить растроганную слезу…

Уже вторую неделю режиссер бился над пробами. Подумать только — всего один эпизод! И вот изо дня в день пробы, пробы, и все не то, не так. Он измотался, орет на пришедших по объявлению женщин, ругает и поносит всех последними словами киношного ералаша…

А дело не заладилось, застопорилось, и он теперь боится, чтоб не случилось самое худшее: вдруг он утратит нерв фильма, тот невыразимый звук, одним словом, настроение, ради которого все начато, что вело его до сих пор ощупью, как ночная тропа на краю обрыва…