Александр Ливанов - Притча о встречном

Уже не оборачиваясь, он в памяти держал перед собой глаза женщины, изучал их. Застывшее горе, женская какая-то неудача — но сама их нездешность, фатальная подавленность в них могли бы помочь эпизоду, если она не дура. Разучился человек быть самим собой! И все же в глазах ее — некая продолженность остановленной жизни в непостижимое далеко, может, в вечность.

…Конечно, другой режиссер на его месте тут все отрезвил бы какой-то рассудочной психологичностью, незаметно сделал бы шаг вспять, в сторону. А он занес ногу для следующего шага — и вот завис над тьмой, над бездной. Тропа оборвалась, и надо, надо тут же под ногами нащупать твердь и идти вверх… Нужны не фантазии и зрелищность, а символическая реальность! Расфокусировкой да размытым светом, плавающим ритмом — всего этого не достичь. Проклятый эпизод — не просто кульминация, не просто нерв фильма тут, он некая точка, стягивающая все настроение фильма! Он не может отступить…

Режиссер подошел к аппарату, оператор, давая указания женщине, прервался при виде шефа. Помреж тоже подошла, чтоб ближе рассмотреть новую искательницу. Она двигалась бесшумной жердью, одними жестами управляла всей съемкой — операторами, осветителями, записью. В ее взгляде, во вдруг сморщившемся лице, и без того далеком от симпатичности своей лошадиной челюстью и резкими морщинами, пробующая видела заранее свой провал.

— Вы понимаете, что я от вас хочу? — спросил режиссер. Глаза были у него красными и жалкими, как у побитой собаки. Да и все лицо выражало крайнее отчаянье, ту брюзжащую плаксивость, которая уже ни на что не надеется, взывая разве что к сочувствию: тяжело человеку. — Почему, почему я раздражаюсь и кричу на них? — пухлой ручкой он небрежно ткнул в сторону кресел, где жались женщины. — Игра мне ни к чему! Жесты, мимика, переживания — всю эту условность и ложь — к черту! Мне нужна не обозначенность жизни, а сама жизнь… Поменьше внешнего, никаких декламаций… Не вы перед зрителем — душа перед богом… Она, детская, кроватка эта с мертвым ребенком — и все! И нескончаемая жизнь, и вечность над вами. Где еще тогда место богу, как не здесь?.. Бог не деистский, не метафоричный: дух жизни! Тайна ее! Впрочем, если вы не глухая и не дура — все, все уже сказал я, проорал, чего же еще?.. Приступим!

И сразу воцарилась тишина. В зале, на площадке, на пульте. Глухо, на низких тембрах заныла включенная аппаратура. Замигали сигнальные лампочки. Все натянулось и застыло в ожидании. Режиссер всех удивлял тем, что его не слышно было, — неужели выорался? Иссякли сентенции об ужасе повседневного, миражах видимого?..

Все женщины встали, тоже вытянулись в ожидании. Каждый раз так они снова участвовали в съемках — волновались ничуть не меньше, чем когда сами стояли перед объективом. Но уж этой женщине, которая двигалась как во сне, явно не на что было надеяться…

Она подошла к кроватке, сказала необходимое по сценарию, проделала все предусмотренное и, припав к кроватке, разрыдалась. Операторы вопросительно уставились на пульт, ждали сигнала — помреж уже дернулась, будто вдруг прошел ток сквозь ее стул. В сценарии ничего подобного не было! Чего зря пленку тратить! Она вскинула руку к выключателю, но режиссер перехватил ее руку. «Не сметь!» — прошипел он с такой яростью, что ко всему привычная помреж в ужасе отшатнулась. Поджав вызмеивавшиеся губы, прошептала: «А мне-то что!.. Провались все в тартарары!..»

Но привычка профессионала взяла верх — через мгновение она уже снова следила за происходящим на площадке, за тем, что делала очередная неудачница. Она была уверена, что режиссер вот-вот разорвется бомбой… Но вот звукозапись нужно было поставить слева. А какие глаза были у шефа! Озверел…

Свет зажегся над пультом, оператор откатывал аппарат, звукозаписчик бежал к режиссеру, что-то крича и размахивая руками. Пригнувшись, режиссер нырнул ему под руку, не удостоив его ни малейшим вниманием, словно это был не живой человек, а один из аппаратов или софитов, уставивших площадку.

— В чем дело? Что случилось?.. Все, все по местам! — пытался протолкаться сквозь толпу женщин режиссер.

Никто не обращал на него внимания, никто не слушал его окриков. Но в чем же там дело — ведь все прекрасно, разве только звук немного… Ах, что там звук, если наконец удалось!.. Сверх ожиданий! Гениальная актриса! И тон, и настроение… Повторить!..

Он опомнился, лишь когда толпа расступилась перед носилками. Ее несли на этих носилках к выходу — он кинулся к помрежу… Что, что случилось?

— Разве не видите — сердечный приступ! — мстительно сказала помреж.

Она, как всегда, была там, где он ее искал, где ему в этот момент нужна была она. Но сейчас она не была подчиненным — некий лик рока и возмездия вместе взятые. Что-то еще — неужели женское? — поднятое из потайных глубин жизни судило его, давило его своей властью.

— Вы зверь! Вы убийца!.. Искусство для людей — не наоборот… Вам кажется, что вы чувствительный, тонкий человек — вы бесчувственный чурбан! И не из интеллигентности вы делаете все — из своей бешеной гордыни! Вы даже не демократ, вы людей не любите — но, считая себя гуманистом и демократом, топчете людей, их достоинство, их жизнь! Десятками, сотнями, миллионами… Во имя! Демон вы, вот кто! — каким-то голосом неземного судьи вещала помреж. Она, кажется, спохватилась и сбавила тон. — Ничего уже доигрывать нельзя! Это не было игрой… Был ужас, наваждение, кошмар — не было игры! Она — еще месяц не прошел — потеряла единственного ребенка!… Не съемка — дубль самого ужаса жизни…

Режиссер рванул пиджак со спинки стула и кинулся вслед за уносимой на носилках женщиной. Сзади его шумели, кричали, рыдали.

Сколько написано, сколько еще будет написано о Болдинской осени как творческой вершине Пушкина! А ведь помимо всего прочего, что здесь обычно пишется, Болдинская осень еще и момент высшего человеческого самопознания — самоотчета — гения посреди небывалого поэтического творчества, средствами такого творчества!.. Пожалуй, ни разу Пушкин так пристально не оглянулся вокруг себя, ни разу не посмотрел — как бы со стороны — на себя так самовопрошающе. Что же я за человек? Каково мое будущее? Вправе ли я жениться и надеяться на счастье? Дам ли я счастье любимой?..

На все должно было дать ответ слово. Разумеется, самопостижение гениальным поэтом своей человеческой личности не могло быть заданным, вне творчества, оно осуществлялось как бы подспудно, в процессе творчества. Впервые в жизни, перед женитьбой и посреди так плотно на сей раз обступивших бед, поэт не захотел обычного «бегства в творчество», самозабвения и спасения в нем от действительности, отчетливо, пусть и незаданно, поставив себя посреди его стихий и воли лиризма, чтоб постичь себя, прозреть свое настоящее и будущее…