Александр Ливанов - Притча о встречном

Она тогда доверчиво нырнула ручкой в карман его пальто, к его руке. Он остался безучастным к ее ласковости. Надо же — «пусть даже на заводе»! Дура дурой, а хитрая. Хитрая-хитрая, а все же снова дурой.

— Нигде не работаю, ничем не занимаюсь… Заверяю вас, что не тунеядец. И не фальшивомонетчик… Временно нетрудоспособен: травма была, оклемался. В общем, заводской непрестижный человек…

Потом он долго молчал, рассеянно слушая ее болтовню; не о работе, о ее «распрекрасном коллективе». Его молчание она, пожалуй, приняла за смущение, даже за оробелость, перед ее кандидатством!..

— Какая у вас большая и спокойная рука! — сказала она, кокетливо придерживая свободной рукой у горла приподнятый норковый воротник пальто и заглядывая ему в лицо. «Спокойная рука», выше локтя, была в гипсе… Спокойна или уже упокойна она, рука фрезеровщика?

Потом все же что-то прорвалось у нее и о «творческой работе». Говорят, их институт войдет подкомиссией по созданию частотного словаря. Совершенно нового частотного словаря! Она уже измучилась с этими карточками!.. В голове ералаш, слова, слова — карточки и карточки!.. Она их во сне видит — муравейники ксероксного набора!

Она, видимо, ждала сочувственных слов, а он молча слушал и думал что-то свое. Небось миллионный тираж!.. А кому, по правде говоря, нужен этот «новейший частотный словарь»? Если вот даже ему, поэту, пусть начинающему, он — что рыбе зонтик. Из каждых тысячи слов сколько раз произносится то или другое?.. Смотря кем! Скажем, слово «работа», он это заведомо знает, на первом месте! «Зачастили» его такие «работники»! Владимир Иванович Даль один, не кандидат, не институт, создал вечный словарь. А тут оравы «ученых» списывают… И зачастили, и засуетились «новейшие»!.. Словари, словари — по три страницы об известном, но ни звука о трудном. Полезет обыватель за простейшим в «новейший» — «звони́т» или «зво́нит»? Ничего не найдет! Если только не нашарит в петите у Даля!.. Наука… «Науке зеленую улицу!» А на прилавке книжного — ни Чехова, ни Толстого…

Потом она стала уверенней и откровенней — заговорила о том, что, собственно, ей, женщине, и свойственно. Стала рассказывать, как ей трудно натереть паркет, как она все равно добивается его блеска! Называла иностранные жидкости, их качества — и все по поводу натирания паркета! Кстати, да кстати, не может он достать французские духи?

— Вам, мужчинам, вроде бы ничего не надо!.. Все, все должна делать женщина! Вы ловко устроились, все подай готовое, а сами увиливаете! Не говорите, мужчины инертные! Не протолкнешь, увиливают!..

— И от науки тоже?

— Конечно, и там и здесь — всем вынуждена заниматься женщина!

И опять про паркет, туалет, даже о «прекрасной чешской жидкости» — ее с кандидатским шиком по внушительному имени — «снимающей желтизну с унитаза»! Видать, такие разговоры ведет она на работе — во время «своей творческой работы»! Это у нее уже автоматически. А может, хотела себя зарекомендовать хорошей хозяйкой? Может, поменялись они ролями, теперь уже она воюет за него?.. Ералаш у нее в голове, видите ли, от той же «творческой работы». Владимир Даль ослеп на своем словаре, у нее ералаш! Почему она еще не завела собаку?

…И, вспоминая все вчерашнее, он сейчас трубку держал на отлете — уж очень он пронзительный, ее голос, сегодня! — бросал в нее что-то односложное, «простое как мычанье». Дура примитивная, а вот — кандидатка и считает себя очень умной!.. Докажи ей, что не так!.. Когда кому удавалось доказать дураку, что он дурак? И самой ей всей жизни не хватит, чтоб заметить собственную дурость! И ничуть это ей не мешает. Она на коне! Доброта — это готовность помочь слабому. И что же, глупость ведь тоже слабость? Стало быть — помочь ей кандидатством?.. И вместо доброты уже зло. Вместо ума — глупость. Ведь хитрость не свойство ума — той же глупости! И глупо-хитрая кипучая показуха вместо дела. И никому работать всерьез не дадут, играй комедию или проваливай! Видать, одна лишь наука в гуманитарности — труд писателя!..

Но зачем он ломает комедию? Была без радости любовь — разлука будет без печали.

— Всего хорошего! — сказал он ей. Сдержался, чтоб вдогонку не кинуть в трубку — «Успехов в творческой работе!».

Она заторопилась, почувствовав неладное.

— Я ничего не понимаю! Что случилось? Не кладите трубку, послушайте…

Что-то прежнее ее, от ее музыки, прорезалось напоследок в этом отчаянном выкрике. Он с минуту еще смотрел на положенную трубку, точно это был огорчивший его, уходящий — уже у дверей — гость.

«Чувственный образ бездарно прожитой недели… Даже телом, кажется, нечист… Впрочем, и вправду помыться надо…»

Мылся долго и осторожно, чтоб не намочить гипс на руке. Изловчился, привязав конец полотенца к дверной ручке, растерся жестким полотенцем. Сел к столу, придвинул исписанный, вдоль и поперек исчерканный лист. «Вот это действительно — ералаш», — подумал он, перечитывая снова и снова с каким-то отчужденным, леденяще-цепким вниманием написанное. Впрочем, если умеет так нещадно «черкать себя», значит, он куда-то идет, не стоит на месте… Стало быть, в слове своем небезнадежен? Значит, не удовлетворяется написанным, — а в этом неудовлетворении, в этой незримой тяге к совершенству, наверно, и сокрыто зерно художника? Вообще — творчества? А время — оно тут «личное», оно не в счет. Работать!

Целую неделю протранжирил время, нервы, — душу. Самочувствие — инструмент, надо быть опрятным, содержать его в порядке. Как скрипач скрипку! Но, кажется, он обрел опять равновесие. Ведь вот же, увидел то, чего не видел всю неделю. Он вырисовывается, сей кандидатско-высокопарный «абрис» стихотворения! Ту строфу убрать, эти поменять местами, конец отсечь… Не конец работы — скорей, начало. Зато верное…

Что-то не держались студенты на семинаре критика А. То и дело от него оттягались и перебегали в другие семинары. Этот менял жанр, с прозы перешел на поэзию, вдруг начал писать стихи, и ему позарез потребовалось на семинар Смелякова или Антокольского, тот, наоборот, походив два курса в поэтах, вроде бы «наконец разобрался в себе», стал писать рассказы, только и толковал теперь «о самой малой, самой художественно-концентрированной, самой трудной форме прозы» и просился неотлагательно на семинар Сергея Антонова. Каждый горячо доказывал необходимость для себя уйти с семинара А., каждый приводил соображения высшего порядка и столь святого и столь загадочного творчества! Кафедра творчества обязана была понять, вникнуть, учесть. Кому же еще?.. И кафедра вникала, понимала, переводила. Что тут поделаешь? А вдруг будущий гений, а вдруг с его вечных страниц предстанешь в потомках ретроградом, зажимщиком, бюрократом?..