Александр Ливанов - Притча о встречном

Думается, если б Блоку довелось писать прозу, тут бы особо сказалось (влияние, схожесть творческого темперамента? — по которому, к слову сказать, Блок определял подлинного художника, «артиста», наличие у него «духа», «музыкальности» и т. д.) «толстовское». Блок обладал не только недюжинной зоркостью и сосредоточенной внимательностью, любовью ко всему естественному, а, главное, толстовской страстью к правде, беспощадным критическим отношением к действительности и ее укладам. Во всяком случае незримая учеба у Толстого была творческой и радостной. Блок читал и перечитывал Толстого. И часто рекомендует и другим учиться у Толстого. Одному молодому поэту Блок писал: «Вы молоды и мало пережили. «Хаос в душе», беспредметная тоска, «любовь к безликому» должны пройти… Вспоминайте Толстого… Толстой всем теперь помогает и светит. Декадентство любите поменьше».

Блок читал и перечитывал Толстого — и, вероятно не без помощи его, опять же «диалектической», — совершил путь к главным темам: Россия и народ. А там уже самостоятельный, «вопреки Толстому», путь к теме революции. «Мы диалектике учились не по Гегелю», — сказал Маяковский. Октябрь для Блока был подлинным университетом диалектики!..

Природа вдохновения — сколько бы о ней ни толковали — все еще остается тайной. Это оно, вдохновение, дает творчеству ту силу, когда «и невозможное — возможно». Оно — «третья космическая» творчества, свершающая чудо образного постижения того, что долго остается придавленным тяжестью и притяжением земного равнодушия, расхожих объяснений, без окрыленности духа и озаренности полета. Оно, вдохновение, проникает в суть явления, чтоб познать его сокровенный «механизм», его связь с миром и жизнью души. Не о вдохновении ли так вдохновенно сказал Блок?

Вдохновение поистине подобно тому непостижимому порыву, благодаря которому мы вознесены над казавшейся неодолимой пропастью, подняты над бездной и мраком невыразимого, перемахиваем эту пропасть, обретя образное выражение этого «невыразимого».

Есть в технике два понятия — «сила» и «живая сила». Заведомо известно, что можно ждать от «силы», а вот «живая сила» прихотлива, она всегда способна на нечто «неожиданное»!.. Банальный пример — легкий молоток «на замахе», обретя «живую силу», пробивает гвоздем толстую доску, на что потребовалась бы сила веса сотен килограммов! Или — «на замахе», обретя «живую силу», вершит свое ладное, воспетое поэзией дело «коса — пока роса»! «На замахе», благодаря обретенной «живой силе», проявляет удивительную устойчивость — в мировом пространстве и при одной точке опоры! — обычный волчок. Он, волчок, забава для ребенка, уже не забава, а сама жизнь (для экипажа и сотен пассажиров) в автопилоте воздушного лайнера. Наконец, «на замахе», на скорости, летит по воздуху предмет тяжелее воздуха, то ли это простой камень, то ли сверхсовременный космический корабль… Скорость, вращение, движение, полет — всюду «живая сила» неживой природы. Не она ли, «живая сила» неживой природы, и есть ее вдохновение? Не этот ли порыв неживой природы к одушевлению, к вдохновению, когда «и невозможное — возможно», и есть вообще сущность жизни, и даже, может, никакой «неживой природы» нет?..

И опять, позаимствовав аналог у техники, — вдохновение некий ускоритель и усилитель творчества! Вдохновение — живая сила творчества.

Но как оно приходит, вдохновение? Когда? К кому? По какой причине?.. Одни поэты говорят, что вдохновение — основа творчества, другие пожимают плечами, как бы не очень верят в самое существование этого необычного состояния. Третьи даже испытывают досаду, едва заслышав, как при них заходит речь о вдохновении. Их тоже можно понять… Если вся заслуга достигнутого поэтом за пресловутым вдохновением, почему же столько труда стоит каждое слово, каждая строка, почему ради них изводишь тысячу тонн словесной руды?

И тут обращаются к Пушкину. Он, оказывается, не придавал исключительного и универсального значения вдохновению. Хотя, конечно, не отрицал его необычного значения в общем творческом процессе.

Когда здесь ссылаются на Пушкина, обычно имеют в виду не столько его стихи, сколько его критическую заметку — «Возражение на статью Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии». Вдумчиво вчитываемся в небольшое это «Возражение», и мы убеждаемся, что Пушкин, говоря о силе поэзии, отдает должное чуду вдохновения. Безоговорочно отмечает он, что вдохновение — неизменный и верный спутник творчества. Но, увы, чудо вдохновения слишком часто, мол, смешивают с восторгом!.. Причем сами поэты в себе их не различают. Таким был сам, например, Кюхельбекер, с которым полемизирует в этой заметке-возражении Пушкин.

«Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных».

Но тот ли поэт, кого природа наделила постоянством этого «расположения души»? Или вообще такого человека нет, и поэт тот — кто умеет приводить себя (генерировать в работе) в это состояние?

Потому, что — по Пушкину — без вдохновения нет поэзии. «Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии». Иными словами, без вдохновения нет творчества в любой его форме. Пушкин отмечает между тем бесплодность восторга, с которым не следует смешивать плодотворное вдохновение. Не эти ли соображения Пушкина помогли потом Тютчеву отлить свою знаменитую — поэтическую — формулу о природе творчества вообще и о роли в нем вдохновения в частности: «И в самом буйстве вдохновений — змеиной мудрости расчет!»

«Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного». Таким образом, творчество, добыча прекрасного — некое организованное, воспитанное, самосозданное в себе (скорее всего, что так, а не дарованное природой) двуединство кипучего вдохновения и холодного спокойствия!.. Первое — добывает? второе — оценивает? Думается, каждому дано и то и другое…

Не так ли, например, создается некий творчески-волевой закал — из двуединства горячего накала вдохновенности и холода оценивающе-критической мысли? Не это ли состояние создает и поддерживает в себе поэт за письменным столом? Вовне — не вдохновение — повод к нему! Пушкин — не в этом «Возражении», в другом месте — писал, что именно за письменным столом он «облекает сердце в лед». И ни слова о накале вдохновенности, который, собственно, слишком долго понимался как само вдохновение!

Но, видно, дело в том, что Пушкину хватило этого накала, природа его наделила им с избытком. Не хватало другой составной части вдохновения: холодного спокойствия. И поэт умел его в себе самосозданно генерировать. Он знал хорошо действие механизма своего вдохновения, умел приводить его в движение, подчинить, управлять им во имя силы поэзии, во имя создания прекрасного!