Александр Ливанов - Притча о встречном

Что же мешает нам теперь окончательно вывести творчество поэта из все еще плотной дымки символистски-эстетных толков? Лишь то, что сам он себя долго считал символистом? Или то, что реальное жизненное содержание в творчестве поэта воплощалось в образные средства, столь далекие от наших привычных представлений о художнике-реалисте?

Думается, все дело в узости именно этих представлений…

Блок и творчество его — явление сложное, нескончаемое, меняющееся и развивающееся, как сама жизнь. Художественное наследие в творчестве поэта — огромное и живое. Процесс его «преобразований», его развития — не кончается и в наши дни. Растет само значение этого творчества в нашем усложнившемся, раздираемом противоречиями, уже не просто драматичном, а поистине трагедийном мире. И все чаще мы обращаемся к творчеству поэта в поиске ответа на роковые вопросы нашего человеческого бытия.

Блок и творчество его — живые части современности. И все больше они причастны реализму, обогащая и развивая его духовное содержание.

Но что любопытно, повторим, — изначальным индексом реализма всегда, даже в самую раннюю пору становления поэта-символиста, всегда было обозначено его творчество. Таково одно из главных свойств его слова — из страдальческой души, из боли, из единства мира души и внешнего мира, а не из книжности и общей культуры.

Таким образом, Блок-символист являлся всегда неосознанным поэтом-реалистом, несмотря на все формалистические блуждания, которые, по сути, были сложными поисками формы выражения уникального содержания сверхчуткой души поэта. Мир Блока того времени — как бы неузнанный в своей завершенной предметности, он как бы снова разъят до материальной элементарности. Поэта радует лишь первичность — до звука и цвета, все, что напоминает «нетронутость» мира, его противостояние перед кичащейся и шумной буржуазной цивилизацией. Отсюда экстазная любовь к русской природе, естественность которой так дорога всегда сердцу поэта. Он как бы возвращается к «детскому» — первозданному — восприятию мира, где для него важны не материализовавшиеся «обобщения», не рукотворно-конкретная предметность с ее поименованностью, обозначениями, терминами и целевыми ассоциативными связями «практического мира», а именно его неузнанная и непоименованная деятельность. В эту «символичную реальность» возвращает поэт и все близкое и любимое им. Вплоть до любимой женщины…

О своем отношении к реализму (и реальности) Блок делает, например, любопытную пометку в записной книжке (шестнадцатая, 1907 г.).

«Реалисты исходят из думы, что мир огромен и что в нем цветет лицо человека — маленького и могучего… Они считаются с первой (наивной) реальностью, с психологией и т. д. Лирики и символисты не любят этого — они плюют на «проклятые вопросы», к сожалению. Им нипочем, что столько нищих, что земля кругла. Они под крылышком собственного «я»… Они слишком культурны — потому размениваются на мелочи (индивидуализм), а реалисты — «варвары».

Казалось бы — при таком осуждении лириков и символистов всегда последовательный Блок должен бы немедля и решительно порвать с ними и объявить себя безоговорочным реалистом… Почему это не случилось?

Думается, все дело в том, что Блока не устраивала именно эта «наивность» подобного реализма, то, что поэт сам назвал «первой реальностью». Блоку недоставало здесь чувства единого мира, прозрения его судеб…

Иными словами, Блока интересовала не просто литература, изображающая жизнь и выносящая о ней суждение, а литература, постигающая дух жизни, литература, отражающая жизнь именно как бесконечное единство внешней реальности и мира души. «Варварский реализм», его куцый кругозор, успокоенный на внешних функциях, не мог интересовать Блока. Он стоял за пушкинскую «бездну пространства», за уловление «музыки жизни». И, значит, не мог не быть противником «подножного реализма». Лишь мир как художественная целость манил поэта.

Продолжая свою запись, Блок говорит о России (а коль скоро о ней, здесь у Блока всегда подразумевается — и Пушкин! И мы увидим дальше, что это именно так).

«Мысли знакомые (мысли символистов и мистиков — о реалистах. — А. Л. )… Одна Наталья Николаевна русская, со всей русской «случайностью», не знающая откуда она, гордая, красивая и свободная. С мелкими рабскими привычками и большой свободой».

Но, во-первых, кто такая Наталья Николаевна? Нет, это не пушкинская «мадонна» Наталья Николаевна Гончарова. Речь о Наталье Николаевне Волоховой. В многих женщинах Блок искал черты своей «мадонны», особенно те черты, которых роковым образом недоставало в его «вечной деве» Любови Дмитриевне, в его «вечной жене». Судя по письмам поэта к Н. Н. Волоховой, к Л. Д. Блок — о ней, Блок в этой женщине дорожил тем, что составляло народную природу ее характера. Она была — как сказано у Пушкина — «русская душою (сама не зная почему)». «Случайность», «не знающая откуда» — как дар судьбы! При «мелких рабских привычках» главным было «большая свобода»!

К Наталье Николаевне Волоховой поэт в эти годы испытывал чувство большой привязанности («чем больше нам с ней лет и дней — это у нас общее, — тем более «примелькиваются» дни, и целый месяц позади, например, тот, который мы не виделись»). И это чувство продлилось и на многие годы впредь, когда у поэта были новые сильные увлечения, Любовью Александровной Дельмас например. Многие годы Н. Н. Волохова, артистка театра Комиссаржевской, была «музой поэта», «источником его вдохновения» («Осенняя воля», «Снежная маска», «Фаина», «Песня судьбы» и др.), главное, она стала «музой поэта» в труднейшую для него пору жизни: в дни мучительного романа его «вечной девы» Любови Дмитриевны с другом Блока, поэтом Андреем Белым.

Из вышеприведенной блоковской записи возникает органичный для Блока ряд ассоциаций: поэзия (реализм? или символизм?) — народ — Россия — свобода — любовь. Причем здесь пушкинское мерило женской красоты. «Гордая, красивая, свободная», «со всей русской «случайностью», — «не знающая откуда она» — у Блока столь созвучно пушкинскому — «русская душою (сама не зная почему)».

В своих записных книжках Блок себя часто называет «фаталистом». Само отношение к собственному любовному чувству у него тоже всегда металось между «предопределенностью» и «собственным волеизъявлением», глубоко язвившим совесть. Во всяком случае поэт никогда не считал нужным скрывать свою любовь от «единственной», «милой», «вечной жены» Любови Дмитриевны. Таково было доверие к ней, таково было убеждение, что она его всегда сможет понять. Даже ценою страданий. В том же 1907 году Блок пишет жене:

«Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же как Н. Н. (Наталья Николаевна Волохова. — А. Л. ). Конечно — совершенно по-другому. В вас обеих — роковое для меня. Если это тебе больно — ничего, так надо»… Жизнь как поэзия: самому «больно», поэтому — «надо».