Александр Ливанов - Притча о встречном

Знал ли Симонов письмо это Роллана, знал ли из письма эти четыре «анти», сказанных о Бунине?.. Думается, что знал. Симонов был писателем с повышенным чувством ответственности, всегда изучал «тему», «материал», «документы» — все обстоятельства, которые становились его писательским словом. Здесь же и миссия, и слово о ней были весьма ответственны. «Из записок о И. А. Бунине» помечены 1961—1973 годами. Писатель, стало быть, возвращался к ним, что-то менял в них — и все же «формула» симоновская о Бунине осталась, и, видно, без саморедакций… Свет на ней скорей политический, чем художнический…

Пришвин когда-то заметил, что произведениям писателей в несовременной теме подчас присуща «тайная современность языка». Нечто похожее произошло и здесь. В этой «тайной современности» много временного терминологического, из рабочего момента и попыток к человеческим связям, которые, возможно, так и не осуществят их, тем более не останутся в вечных, живых недрах языка…

О «политической характеристике» Бунина, жившего во французской эмиграции, Симонов не мог не справиться у Роллана, вернее, у умершего к тому времени великого французского писателя, великого друга нашей страны и лично Горького.

Почему-то кажется нам — слово «антидемократичный» так запоздало и так неуместно перекочевало в симоновскую характеристику Бунина именно из тех, давно забытых читателем отзывов и жупелов двадцатых годов.

Из известной анкеты Н. Седовой, где ряд советских писателей высказывали свое безоговорочное восхищение творчеством Бунина, приведем лишь одно, именно — писателя Е. Дороша: «Бунин — писатель с редким, я бы сказал, чувственным восприятием России… Он, по-моему, очень сердечен, всем существом своим чувствует человека».

Сердечность писателя отмечают и мемуаристы, и все близко знавшие его. Достаточно вспомнить, скольким нуждающимся, литераторам и нелитераторам, помог Бунин материально после получения Нобелевской премии! Из сердечности художника вряд ли может вырасти «антидемократичность»… И наоборот, сколько бы иной, бия себя кулаком в грудь, ни назывался «демократом», он им никогда не станет, будучи лишенным сердечности! Стоит вспомнить и то, как легко и непосредственно Бунин всегда сходился с людьми именно демократических слоев России, с крестьянами и ремесленниками, мещанами и мелким чиновным людом, странниками и богомольцами, вспомнить тот жгучий интерес к их жизни, вплоть до мелочей быта, речи, повадок, что и питало жизненность его произведений, чтоб понять всю неуместность укора в антидемократичности, в прочих «анти»…

«Талант талантом, а все-таки «всякая сосна своему бору шумит». А где мой бор? С кем и кому мне шуметь?» — писал в 1925 году Бунин. Это была все та же тоска о Родине, о ее читателе, о своем народе…

Ныне Бунин возвращен Родине и ее читателю. «Звездные часы человечества», как сказал Цвейг, знают сдвиги во времени, художник, сам или обстоятельствами, отдаляется от читателя на некоторое время, чтоб потом быть близким читателю во все времена, во все века в грядущем.

Два художника слова, два поэта — очень разных, но оба искренних — сидели, смотрели друг на друга, молчали. Много было сказано, еще большее не сказалось. И драматичность времени, символ ее — в этой недомолвленности молчания. Прообраз того рокового барьера, который разобщает даже художников слова, лишает их единого взгляда на свою субстанцию. Время успело смутить непосредственность — сердечную истину — в слове. И подорвать доверие к нему. И сердце молчит, и слово молчит, когда нет единого чувства на дух жизни. Лишь оно — а не интеллект и его изыски сами по себе — делает мир понятней и соединяет людей. И в том молчании была некая экстрема, предчувствие и вещее озарение: необходимо заново осмыслить современный мир! И мы рады, что эта истина ныне вызрела, прорвала молчание и зазвучала на всей планете. Мы рады и тому, что первой она прозвучала на русском языке!

В мире книг нет доскональных лоцмановских карт. При всей основательности критических работ непосредственное чувство прочитанного, наш читательский опыт, здесь далеко не последнее для критической оценки той или иной книги. Тем более насущны они, опыт и оценка непосредственным читательским чувством, когда критика отмалчивается либо говорит невнятно, из как бы само собой разумеющейся всеобщности…

Написанные здесь заметки — прежде всего некий читательский самоотчет именно о таком литературном явлении. И, стало быть, самоотчет «субъективен», как всякое «частное мнение». Но из чего, наконец, складываются окончательные «объективные истины», как не из сложного диалектического суммирования «частных мнений»?..

«…Есть проблемы отравы, и тех еще никто никогда не решил. Они притягивают к себе нашу мысль, только далеко не сразу. Мы можем вначале не различить их даже за приманчивостью убора и в пылу восторга. Гамлет — ядовитейшая из проблем».

Так писал в одной из своих статей о Шекспире и «Гамлете». Иннокентий Анненский. Из содержания статьи, заметим, совершенно ясно, что в «приманчивости убора» поэт и критик меньше всего имел в виду самоцельное украшательство произведения. Ведь сложность мыслей подчас и есть сложность их выражения. У подлинного художника форма выражения столь же исполнена мысли, сколь мысли исполнены художественности.

«Гамлет» единственное в своем роде произведение в мировой литературе, и мы не намерены подтягивать под ранжир самого любимого, самого личного создания великого Шекспира — «Мастера и Маргариту», тоже самое любимое, самое личное создание Булгакова, о котором ниже пойдет речь. Мы здесь имеем в виду лишь то, что в «Мастере и Маргарите» мы встречаем все те же вечные «проблемы-отравы», «ядовитейшие проблемы», — разве только с той разницей, что мысль наша на этот раз была «притянута» сразу. И даже несмотря на редкостную здесь «приманчивость убора». То есть несмотря на необычную, яркую форму романа.

Дело, значит, не в ранжирном месте произведения, а в том, что его художнический мир обретает родство с художественными образцами как мировой, так и нашей национальной классической литературы.

В таких произведениях мы встречаемся с неисчерпаемостью художественных задач, стоящими и перед каждым поколением, как бы ни менялись формы жизни, потому что задачи эти не просто мирового значения, общечеловеческие, они связаны с самой природой человеческой. Решение этих задач составляет историю, и в хронологически-событийном смысле, и в смысле ее духовного восхождения. Жизнь решает эти задачи, поскольку у нее художественная основа — чувство тайны не проходит. Такова природа поэзии, природа двуединства поэзия — жизнь. Ведь роман прежде всего — о творчестве, о поэзии, в стихах ли, в прозе ли. И прозаик Мастер, и поэт Иван Понырев — оба поэты! Оба писатели с духовным чувством творчества.