Александр Ливанов - Притча о встречном

Как же быть художнику?.. Гоголь — на примере Пушкина — приходит к выводу: «Поэту оставалось два средства: или натянуть сколько можно выше свой слог, дать силу бессильному, говорить с жаром о том, что само в себе не сохраняет сильного жара, — тогда толпа почитателей, толпа народа на его стороне, а вместе с ним и деньги. Или быть верным одной истине, быть высоким там, где высок предмет, быть резким и смелым, где истинно резкое и смелое, быть спокойным и тихим, где не кипит происшествие. На этом случае прощай, толпа!»

Разумеется, как подлинный художник, как поэт в прозе, Булгаков поступил по-пушкински, хотя прекрасно знал, что «вечная толпа» — пусть тогда и олицетворившаяся в критиках рапповских — скажет ему «прощай».

Одиннадцать лет работы над романом — это и одиннадцать лет быта, не просто как контрастный фон к писательскому подвигу, а как сама драма человеческого существования… Редкостно честный художник и подвижник творческой идеи — Булгаков не мог «натянуть слог», впасть в риторическую всеобщность, «говорить с жаром» о том, что жара не содержит. Он был верен самой природе своего дарования, был «высоким и резким», как сама тема. Был и «спокойным и тихим» — поскольку «кипение происшествия» было чисто внешним, поскольку оно выражало чисто внешнее время.

Пользуясь и далее гоголевским образным и емким словом по поводу пушкинского выбора между художественной правдой и потаканьем «толпе», следует сказать, что и «Мастеру и Маргарите» свойственна пусть своя, но принципиально все та же, пушкинская, мера — служения. И к роману относимы в известной степени и другие слова Гоголя, сказанные, например, по поводу пушкинского «Годунова»: «…Высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней неприступной поэзии».

Внешняя журналистская увлеченность бытовавшего тогда пафоса отражения действительности, рапповская очерково-публицистичная одномерность и репортажность, фиксация злободневного факта без осмысления, без художественного постижения были чужды Булгакову. Тем более чужда была литературная тенденция — самим фактором, отчужденным от личности, заменить человека и его личность. Философская мысль писателя вооружалась и «цейтрафностью», и иносказательностью, и фантасмагоричностью. Главное — вооружалась слогом, не только не риторичным, не натянутым, но и терпеливо-усмешливым, философски-понимающим, улыбчиво-лиричным — из интеллигентского старшинства и постигнутой сложности жизни. «Кто терпит — тот и старший», — говорит у Чехова один из его героев, из тех, которым писатель заведомо поручает сказать «свое», из души писательской.

Такая черта художественности тоже помогала автору романа устоять против атак левачески-нахрапистой и риторично-лозунговой демагогии, против «проработок» влиятельной тогда критики РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей).

Мысль Булгакова вооружалась «внутренне неприступной поэзией»…

«Неприступной» у Гоголя — все та же «ядовитость проблемы», не сулящая скорого, сиюминутного понимания, все та же длящаяся во времени неисчерпаемость жизненных и интеллектуальных задач. Вовсе это не парнасная высокомерность или аристократическая отчужденность литературно-эстетской замкнутости — качества больше всего чуждые подлинной поэзии, всегда демократичной в основе своей. «Неприступность» у Гоголя — еще и в том, что мысль художника защищена образностью, заглублена в эту образность, и не дается, значит, «вечной черни» на быстрый суд-расправу… Когда многие писатели занялись отражением именно внешнего времени и его фактического событийного содержания, автор «Мастера и Маргариты» искал его внутреннее содержание, его психологическую наполненность, его диалектическую неоднозначность как единого времени…

Роман «Мастер и Маргарита» — о трех основных нравственных ипостасях жизни: совести, бессовестности, бесовстве. О совести духовного служения, о бессовестности службы, точнее, службы, которая является прислужничеством под видом служения, о разлагательном и отъявленном бесовстве, глумящемся над святынями духа. О том, что человеческая слабость, нестойкость, отступничество и карьеризм, бюрократизм и демагогия — все это более чем реальные силы жизни, не только замутняющие ее истоки, но и норовящие сами святыни сделать оборотнями, обесценить их рьяным устремлением ко всеобщему разлагательству, чтоб жизнь сделать сперва бессовестной, а затем и вовсе бесовской…

Здесь уместно будет подумать над простым, казалось бы, словом — «совесть». Не верней ли будет от него вести родословную гордого нашего понятия — «советский»? Мы говорим — «советский человек», «советская власть», иной раз вспоминаем при этом слово «совет» — как родоначальное слово. Но, надо полагать, сперва было «совесть», а еще раньше — «совеститься» (совещаться, обсудить сообща весть, где о ней уже не просто — говорилось — ответственно вещалось!..), затем уже «совет», и, наконец, «советская власть». То есть обязательно совестливая власть, справедливая власть, рожденная народной совестью, народной правдой! Какие доказательства ученых языковедов и этимологов могут оспорить дух и смысл словоряда, какой бы ни была хронологичность частей!

Совесть боролась против бессовестности, веками боролась, то совестясь за чужую бессовестность, то на пределе терпения и в безнадежности на ее просветление, выступая бойцовски против нее. Более того, от бессовестности, от частотности самого слова «бессовестность» или «бессовестный», может статься, и родились слово и понятие: «бес». То есть понятие и слово, обозначающие самую циничную, глумящуюся над совестью («со-весть», «со-гласие» — один из древних, народных нравственных идеалов, с которыми вынуждена потом посчитаться и церковь!..).

Мы видим, как нравственные коллизии и борения жизни рождали и языковые — образные — формы. И в романе мы видим типажный ряд, обозначенный знаком совести и духовного служения. Это прежде всего Мастер и любящая, самоотрешенная в любви Маргарита. Это — еще в древности — пророк Ешуа и, как встарь говорилось, обращенный им соподвижник Левий Матвей. Видим очередной типажный ряд мучающихся и обретающихся между совестью и бессовестностью, где на первом, современном, плане Иван Бездомный, а в древности, на таком же первом плане, — Понтий Пилат. Видим, наконец, наиболее подробно представленный типажный ряд разнокалиберных бесов — от Берлиоза (псевдоинтеллектуала, редактора, председателя писательской ассоциации, критика и во всех этих качествах правомерно заслуживающего ту же приставку — «псевдо») вплоть до тугодумного и невежественного, но крепко знающего свою выгоду в жизни, управдома Босого. Бес — порождение историческое, он плод усложнившегося мира…