Александр Ливанов - Притча о встречном

Впрочем, уже от первого прочтения романа мы почувствуем тут не столько «ядовитость» проблемы и тайны, сколько их манящее и неотразимое обаяние. И хотя с написания философско-фантастического романа «Мастер и Маргарита» миновали не века, а десятилетия, а с момента появления в свет — чуть больше двух десятилетий, — нам уже совершенно ясно, что духовного и интеллектуального заряда романа, его образно-художественной емкости достанет на много поколений читателей.

К сожалению, преемственность и продолжение художнических традиций нашей классики современной литературой не всегда осуществляются в той цельности и законченности, которые и отличали произведения нашего великого литературного прошлого. Мы видим здесь подчас дальнейшую разработку единственно типологических коллизий на современном материале, сосредоточенность на отдельных элементах формы, средствах изобразительности и писательских приемах, а то и вовсе литературно-тематические ретроспекции. В «Мастере и Маргарите» воплотились не отдельные частности, а именно вся цельность и гармоничная законченность художнического мира нашей классики. Роман явился как творческое исследование и образное постижение художником — жизненного и исторического — нового опыта поколений, на базе нового материала современности. Еще раз мы убеждаемся в том, что в подлинной традиционности связь с художественным сознанием минувшего не одна лишь интеллектуальная вооруженность или повышенный ресурс мастерства современного художника, связь тут до того органическая, что кажется и вправду некоей художественно-генетической данностью, непрерывной и длящейся во времени, необоримой и стойкой, как сама жизнь! Каждый подлинный художник, значит, и новатор и продолжатель все той же традиционности. Это подтверждается и всем творчеством Булгакова, и прежде всего его последним романом «Мастер и Маргарита».

Критики спорят о том, кто подлинный главный герой романа? Древний пророк Ешуа или историк и писатель — Мастер? Или, может, поэт под псевдонимом Иван Бездомный?.. И все больше критики склоняются к мысли, что все же главный герой — Иван Бездомный с его историей внутренних преображений. Разумеется, определение главного героя — вопрос не «ритуальный». Он, вернее, ответ на него дает возможность проникнуть глубже в начальный замысел и идею писателя. Отметим попутно — в романе повсеместно идет речь о доме. И о том символичном вечном доме, где незримо поселяется сам дух народной жизни.

Мастер живет в подвале, снятом у ловчилы застройщика, живет в «психичке», живет в «преисподней», наконец, он обретает Вечный Дом в бессмертии жизни воплотившейся творческой мысли, в космическом чувстве жизни. Но родина души у него всегда — Россия, подчеркнуто-конкретная, в земных реалиях, в терпких житейских перипетиях!..

Вся история Мастера, вся его биография, как событийно-бытовая, так и бытийно-духовная, есть продвижение, трудное и одолевающее, к Вечному Дому. И жизнь, и творчество, и душа Мастера устремлены к нему. Дух жизни не удовлетворяется одними лишь материальными символами.

Вспомним, что еще в «Белой гвардии», среди трагических разломов времени и старого уклада жизни, среди хаоса и хлада братоубийственной зимы («Велик был год по рождество Христовом 1918, от начала революции второй»), когда умирает родительница Турбиных, остается Дом Турбиных! У автора он, правда, еще не с прописной буквы, но он таков всей символикой и подтекстом, всей лирической описательностью, всей внутренней поэзией и светом одушевленной предметности. Смертью матери — и остающимся домом («№ 13 по Алексеевскому спуску, с пышущей изразцовой печью, часами, играющими гавот, бронзовой лампой под абажуром», «лучшими на свете шкапами с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом»… «все это мать в самое трудное время оставила детям») не случайно начат роман. Хранительницей очага — вместо умершей матери — станет дочь ее, Елена. Остается дом — и автор утверждает его бессмертие. Умирают благополучие, уют, мир — но остается культура. Могут рухнуть стены, но остается детство, родина души, обретенная благодаря Дому. Все в доме, каждый предмет, освящено высшей памятью о матери, последним ее заветом: «Дружно… живите». «Умер родной голос, и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны». Бессмертный и читанный у пышущей изразцовой печи «Саардамский плотник», и сам голландский изразец ее, «как мудрая скала в самое тяжкое время живительный и жаркий». Среди сеющих смерть пушек гетмана и «Петурры» (Петлюры) дом Турбиных есть та «мудрая скала», которой единственно дано уцелеть, выстоять, спасти среди обломков смуты и кровавой стихии душевно честных героев романа. Честность — единственный пропуск в Дом! Бесчестного Тальберга — он словно извергает из себя. И, как это повторится в «Мастере и Маргарите», в «Белой гвардии» роман начинается при свете очага и лампы — и кончается при вечном свете немеркнувших звезд…

Родина у Мастера — не во внешней обозначенности, не в назывной номинальности березовых рощиц и голубых ручьев, не в отвлеченном или дежурном упоминании соловья. Не просто она географическая реальность, а прежде всего реальность в жизни нашей нравственной традиции. Россия не просто поэтична внешне, внутренняя суть ее, природа духовности — поэзия! Она именно та Россия, о которой сказал Тютчев, что ее не дано постичь рассудочно, не дано измерить аршином всеобщности, но в которую «можно только верить»! Не такова ли и впрямь сама поэзия? Не это ли имел в виду и Пушкин, сказав о Татьяне — образе свободы и красоты, поэзии и любви, — «Татьяна (русская душою, сама не зная почему)»? Та же непостижимая для рассудка тайна — и на Татьяне. Как и на России, стране — избраннице судьбы, стране-призвания, стране-служения, поэтому стране «неблагополучной» в ее исторических — творческих и духовных судьбах!

Где подлинная поэзия, где ее призвание — там нет личного благополучия. Смыслом своих строк Тютчев не наложил табу на попытки постичь Россию. Он сам жаждет ее познать, но, как великий сын гармонии, он предупреждает нас, что эта задача не просто сложная, она творческая, решение ее требует беспрестанного труда мысли, души, активно созидающей веры! И прежде всего тут речь опять же не о внешнепоэтических проявлениях национального характера ее народа, а о народе-поэте с его трудным, одолевающим, творческим призванием — частью народного призвания — правды революции. Ведь поэзия неотделима от свободолюбия и правды, от подвига и красоты, от идеала и устремленности к счастью, наконец, от гуманизма и духовности.

Булгаков стремится понять Россию, понять именно творчески, как художник. Он стремится понять и те негармоничные силы хаоса, которые побеждает Россия в своей устремленности к гармоничной реализации своего призвания.