Александр Ливанов - Притча о встречном

Иными словами — Берлиоз именно натаскивал поэта! В то время как поэту испокон веков положено быть первооткрывателем в своей вечной езде в незнаемое! Иван Бездомный — в полном соответствии со своим псевдонимом, таким образом, губит свое дарование, пытаясь заняться «псевдонимным», обезличенным творчеством с чужого голоса; даже не из чужой души — а из того же, как сказано у Белова, «самонадеянного нахальства рационалистического ума»… Гармония, значит, заменена хаосом, губительным как для жизни, так и для поэта. Поистине нечто небывалое, чудовищно неестественное для поэзии. Вот оно, значит, начало дьявола, который поселяется в поэта! А вскоре — ив жизни…

Более того — уже сама тема, без соответственного внутреннего ее чувства, чужда Ивану Бездомному. Он не знает даже ее «материальной основы», не знает «литературы по данному вопросу». Так именно нахраписто, с наскока и размашисто, собираются «теоретик», а вслед наставленный им поэт разделаться с Христом, всем учением, всей «практической религией», которые составляли идеологию минувших веков, проникли в сознание, в нравственную основу народной жизни, обретя здесь нередко здравый смысл как моральную повседневность.

В романе даны три состояния жизни духа — духовность в творчестве Мастера, равно как в любви Маргариты. Бездуховность берлиозовщины с ее вульгаризаторски-глумливым и левацко-ликвидаторским отношением к недавним ценностям жизни. Наконец — душевная болезнь Ивана Бездомного как прямое следствие берлиозовщины и ее практики. Три состояния духовности — жизнь как служение высшим назначениям бытия, жизнь во внешнем, прагматическом времени, воображающая себя культурно-созидающим началом, а на деле являющаяся началом разлагательным, и, наконец, жизнь в безумии…

Драма внутренняя, драма самоизмены — уже не метафоричны, они в действительности обернулись сущим безумием. Слишком долго Иван не решался (отчасти от девственной невежественности, отчасти от страха) заглянуть в собственную душу. В раздвоении она и дошла до той точки, где на нее и накинулись силы тьмы, силы дьявола Воланда. И дьявольским силам, и нравственным мукам, и душевному недугу — всему приходит конец не раньше, чем когда Иван понял причину всех своих бед: измену призванию. Не всемирно известный психиатр, «гений Стравинский», исцеляет поэта, он сам себя исцеляет. Потому, что недуг его прежде всего нравственный…

Помог Ивану исцелиться и Мастер, тоже как «душевно больной» помещенный в клинику Стравинского, по соседству с Иваном. Не ведающий самоутраты Мастер, духовно цельный и не теряющий поэтому присутствия духа, он, разумеется, меньше всего душевно больной. Более того, у Мастера достало разума и сил, чтоб помочь Ивану Бездомному осмыслить свое положение, увидеть подлинную причину своей драмы-дьявольщины. Без обиняков говорит он Ивану то, что никто ни разу ему не говорил. Прямота Мастера и здесь мужественна. Мастер убедил Ивана, что тот не просто пишет плохие стихи, а в силу измены призванию стихи его другими и быть не могут! Равно как стихи других поэтов, руководимых и наставляемых теоретиком Берлиозом, который пытается в полном соответствии с «непогрешимыми» основами рапповской писательской организации «ускоренным темпом» создать новую культуру — без истоков, без корней, без традиций. Иными словами — создать псевдокультуру…

Разговор Мастера и Ивана — немногословен. Собеседник Мастера — поэт: он догадлив, он сам живая часть народной жизни. Поэтому он быстро убеждается в безумии попыток быть поэтом при отказе от личности и замене ее всеобщностью и рационалистичной заданностью. Глава «Явление героя», где Мастер приходит к Ивану в палату больницы Стравинского, где происходит самый первый их разговор, — эта глава очень важная в романе. Каждое слово, каждая подробность тут полны подтекста…

Мастер, едва услышав от поэта, что фамилия того Бездомный, понимает, что речь идет не просто о псевдониме, а о демонстративно-риторичном отказе от личности, от всего, что ее составляет — вплоть до окончательной данности: фамилии.

Услышав — Бездомный, «Эх, эх, — сказал Мастер, морщась». И далее:

«— А вам что же, мои стихи не нравятся? — с любопытством спросил Иван.

— Ужасно не нравятся.

— А вы какие читали?

— Никаких я ваших стихов не читал! — нервно воскликнул Мастер.

— А как же вы говорите?

— Ну что ж тут такого, — ответил гость, — как будто я других стихов не читал? Впрочем… Разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

— Чудовищны! — вдруг смело и откровенно произнес Иван.

— Не пишите больше! — попросил пришедший умоляюще.

— Обещаюсь и клянусь! — торжественно произнес Иван!»

В романе «Вор» Леонида Леонова (подобно «Мастеру и Маргарите» этому роману тоже не повезло в серьезном критическом исследовании…) один из героев вопрошает: «Так в чем же истинный гуманизм? В утверждении святости каждого неповторимого бытия или в преодолении этого древнего, по ходу процесса, все более отживающего табу?»

У Мастера, несомненно, есть ответ на этот вопрос. Потому что неповторимость каждого бытия для него прежде всего в беспрерывности народной традиции, в культуре. В отличие от псевдокультуры Берлиоза, ради которой жертвуется «святость каждого бытия», то есть исторического бытия, жертвуется сам дух народной жизни. «Святость каждого бытия» — это и есть духовное чувство жизни! Без него бессмысленно вопрошать и домогаться ответа от Мастера — «верует ли он в бога». На такой атеистический вопрос не дадут нам ответа даже Достоевский или Толстой, причем, несмотря на то что, казалось бы, всю жизнь их творческая мысль билась — среди прочего — и над этим роковым вопросом. Мы понимаем, что их, великих, занимал весь дух жизни, в котором бог и религия были одной из первых форм — и мы здесь воздерживаемся от банального вопроса: «есть бог — нет бога?» Тем более что «бог» становится ритуальным, практичным, прагматичным, наконец, клерикальным и лживым!.. И тогда он уже ничего общего не имеет с духом жизни…

Бунин вспоминает о Чехове. «Что он думал о смерти? Много раз старательно-твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме — сущий вздор: — Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Мы как-нибудь потолкуем с вами об этом основательно. Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие — вздор. — Потом еще несколько раз говорил противоположное. — Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие факт. Вот погодите, я докажу вам это».

В бунинском слове «противоположное» — доверие к читательской догадливости. Ведь, в сущности, никакой «противоположности» в словах Чехова нет. Он отрицал «церковно-поповское» бессмертие, чем еще больше утверждал бессмертие духа жизни!