Александр Ливанов - Притча о встречном

Пушкин, много размышлявший о роли и значении поэта в жизни, назвал его: «Пророк». Это главное назначение — и главный завет каждому художнику слова.

Булгаков — поэт в прозе — помнил всегда и всегда следовал пушкинскому завету. При всей изобразительности и мастеровитости его литературной формы каждое произведение — жизненное, пафос его — правда.

Булгаков умел плодотворно читать Пушкина. Помимо стратегической задачи «глаголом жечь сердца людей» — Мастер не чужд и бойцовско-тактическому ратоборству, он помнит, и «хвалу и клевету внимая равнодушно», и «не оспаривай глупца», и «будь тверд, спокоен и угрюм». Это избавляет его подвиг и от инфантильной жертвенности, и от фанатичной исступленности. Поэту-пророку и в пушкинское время было трудно, трудность со временем возрастала. В лермонтовского пророка уже кидали каменьями. Не кто-нибудь — «святые старцы», насаждавшие охранительный дух жизни. Смирившись на выгоде, они учили этому и молодежь. И ее призывали они бросать каменья в пророка…

Да, Пушкин предвидел, что в будущем пророку придется отказаться от жертвенной однонаправленности действий, ему придется, говоря современно, стать бойцом, а значит, обрести маневр, самому для себя стать и тактиком, и стратегом! На то и «жало мудрыя змеи», на то и «угль, пылающий огнем», на то, наконец, «восстань, пророк»!

Трудно Пророку — может, трудно, как никогда, в нашем усложнившемся мире. Мастер нигде не отступает — подобно своему создателю — от пушкинских заветов. Мастер хотя и не оспаривает глупца, но добро и зло уже не внимает равнодушно! Хотя, случается, по-человечески лишается твердости. Он даже сжигает свою рукопись. Он предает огню свой божественный глагол — вместо того чтобы им жечь сердца людей. Оно и понятно, зло стало изощренней, беспощадней. Таковы современные «старцы» — берлиозы, латунские, могарычи. Они уже не бросают тривиальными каменьями в Пророка, они в газетной статье действуют безотказно и называют его — «классовым врагом»…

И если мы по-человечески опечалены драмой Гоголя, самого себя к концу жизни лишившего стези служения народного, бросившего в печь рукопись второго тома «Мертвых душ», тем понятней нам печаль автора по поводу утраты твердости духа нашим современником, Художником и Мастером, сжигающим рукопись своего романа, столь насущного для своего времени! Правда, здесь слабость лишь одного момента: «рукописи не горят!» Да, такие рукописи не горят — в них правда народная! И Мастер это понял. Иными словами — сама усложнившаяся действительность делает пророческое служение подлинного художника бесправным и на такую слабость! Мысль об усложнившихся задачах художнического служения в современном мире — после Булгакова — ждет, видимо, своей типизации и образного обобщения… Актуальность этой мысли автор «Мастера и Маргариты» подтвердил двуединством жизни и творчества…

Заслуга Булгакова в том, что он знал, чему учиться у классики. Он не последовал примеру своего Мастера, на его горестном примере, на горестном примере своего героя, создатель его учился мужеству. Булгаков не сжег рукопись своего романа. Он поступил как подобает пророку нового века!

В разговоре с Иваном Бездомным Мастер говорит о Берлиозе, по поводу встречи того с дьяволом.

«Лишь только вы начали его описывать, я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу. Ну, вы, конечно, человек девственный, но тот, сколько я о нем слышал, все-таки что-то читал!.. Ведь вы, ведь я не ошибаюсь, человек невежественный?.. Может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не слыхали?.. А Берлиоз меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, Воланд может запорошить глаза человеку и похитрее».

Так мы узнаем, что «теоретик», который красноречив «до ужаса», — всего-то «все-таки хоть что-то читал», а его последователь Иван Бездомный и вовсе «девственно невежественен». Таковы они, «основатели культуры», «пламенные поборники атеизма», ничего даже не слышавшие о дьяволе! Таков и дух жизни, который ими созидается.

И все же «Берлиоз… очень хитрый». Он из характеристики Мастера предстает силой, равной и способной противостоять дьяволу. То есть Берлиоз не только антитеза Воланду, его полярность, он и альтернатива его. И, значит, если Воланд вроде бы творит зло, но в действительности делает добро, то Берлиоз, разглагольствуя про добро, призывая к нему со свойственным красноречием «до ужаса», творит зло, и только зло. Имя этому многоликому, как сама жизнь, злу — дьявольщина. Это главный узловой момент романа.

Подобно Воланду, и Берлиоз, в общем-то, лишен личных свойств характера. Оба некие объективные, обобщенные силы, не зависящие словно от личной воли их носителей, пришедших в противостояние: кто кого? Оба они субстанции разлагательного начала, но величины, отличающиеся как абсолютным значением, так и знаком. Вместе с тем они не совсем противоположны в сущности своей. Воланд борется с разлагательством Берлиоза именно дьявольскими средствами. Он не столько противодействует, сколько катализует процесс, доведя его до законченности, до переломной — экстремальной — точки. Лукавая и заданная «левизна» ратников Воланда особенно видна из их постоянной ироничности, глумливой насмешливости, гротескового преувеличения всей демагогичности и мимикрийной фразеологии всех лиходеев — от самого Берлиоза до Босого.

«Мастер и Маргарита» помимо всего — еще роман о подлинных и мнимых ценностях жизни, о мертвых душах, вообразивших себя единственно живыми и поэтому всеми силами старающихся погубить подлинно живые души, все, что их отличает: правду народную и служение ей, творчество и бескорыстие, духовные поиски личности, поэзию и красоту, свободу и любовь.

И удивления достойно, что произведение антирапповское, разоблачающее злонесущие направления в нашей литературе, произведение, создавшее художественно универсальную модель зла, могли счесть произведением ущербным, идущим вразрез с нашими идеалами!.. Словно и здесь не обошлось без дьявольщины, которая защитила мастера не раньше чем проведя его сквозь все испытания судьбы. Причем, кажется, все это предвидел Булгаков, все это было частью его литературной заданности, писательского самосоздания из единосущности жизни и творчества!

Большая мысль потребовала необычных художественных средств реализации. Потребовалось восхождение к истокам человеческой культуры, к началам исторической эпохи, к господствовавшим в далеких веках нравственным и философским воззрениям. Потребовались иносказательность и символика из дохристианских учений и верований, еще не ставших религией государственной, потребовались необычные образы из древности и современности, широкоохватное время и кардинальные проблемы жизни — все это и от читателя, равно как и от критиков, потребовало, в свою очередь, зрелости и подготовки, которых, как видим, у них недостало…