Александр Ливанов - Притча о встречном

Мастер же он, думается, потому, что, когда Булгаковым писался роман, все лучшие упования народа были связаны мастером и мастерством. Мастер являлся носителем и лучших — не только технически прогрессивных, но и человечески духовных начал созидания жизни. Воспевала мастера и мастерство поэзия, воспевал, например, прекрасный прозаик Андрей Платонов и другие писатели. К слову сказать, именно в эти годы Андрей Платонов писал свои философско-социальные романы. Это следует отметить для того, чтоб новаторство булгаковского романа не соблазнительно было искать в его изобразительной форме. Ведь именно в ущерб раскрытию философского содержания романа иные критики подменяют его художественную концепцию… анализом художественной формы… Благо «убор» тут весьма приманчив!

Роман и его автор не навязывают читателю ничего однозначно оптимистического или однозначно пессимистичного. Все его содержание вместе с тем далеко от «добру и злу внимая равнодушно», это лишь внешняя сдержанность писательского стиля. Весь накал неприятия мира берлиозов, латунских, лиходеевых, босых, мира жизни без подлинных человеческих ценностей, без идеалов, мира бездуховности и лжи, мимикрии и выгадливости — весь этот накал в самой философской концепции романа, в его художественном начале…

НТР живет в нашем сознании неоднозначно. Победителю свойственно оглянуться. В свете победы не всегда отчетливы утраты. Художественное слово идет вперед по следам памяти, по тропе предания, углублением в историю. Забвение, убиение былого — путь рачий, путь вспять, путь в ничто. Человек — если он соответствует своему имени — живет не в отрезке времени, исчисленном датами, а в том ощущении нерасчлененного и единого, что и составляет тайну жизни, в том ощущении — «где и каменья временем», как сказал Хлебников, но без которого — «время каменьем»…

Угроза миру чувств всегда возникала перед поэзией. Она — вещая — об этом сигнализировала первой. Ограниченность и заносчивость рационализма — проблема вечная. Против однозначной рассудочности, которой всегда «все ясно», против вечного мещанина, который «всегда здрав», выступил еще Гамлет, отстаивавший единство мира души и бесконечного мира вселенной.

Он был одарен и мудр, поэтому он задыхался среди ползучей хитрости царедворцев, вечной черни и ее ядовитой хищности. Они объяты страхом лишиться того, что стяжали путем подлости. Поэтому не могут остановиться в подлости. Таково и миропонимание их. Они себя считают венцом человеческого и не допускают возможности иного устройства души, мозгов, иного миропонимания. Весь род человеческий они меряют по своему образу и подобию…

При всем разнообразии мутаций и превращений — основой вечного зла всегда было сугубо материальное представление о ценностях жизни. Даже власть и честолюбие имели конечной целью денежно-вещное могущество. Уже попытка возвыситься духовно над ним клеймилась как безумие!..

Вечная чернь, вечное мещанство изображено в иносказательном рассказе Александра Грина «Крысолов». Пафос отрицания за подобными людьми права называться людьми, гнев против их бесчестной буржуазности заставляет писателя говорить о них как о нашествии крыс. «…Коварное и мрачное существо это владеет силами человеческого ума. Оно также обладает тайнами подземелий, где прячется. В его власти изменять свой вид, являясь, как человек, с руками и ногами. В одежде, имея лицо, глаза и движения, подобные человеческим и даже не уступающие человеку, — как его полный, хотя и ненастоящий образ… Им благоприятствуют мор, голод, война, наводнение и нашествие. Тогда они собираются под знаком таинственных превращений, действуя, как люди, и ты будешь говорить с ними, не зная, кто это. Они крадут и продают с пользой, удивительной для честного труженика, и обманывают блеском своих одежд и мягкостью речи. Они убивают и жгут, мошенничают и подстерегают. Окружаясь роскошью, едят и пьют довольно и имеют все в изобилии. Золото и серебро есть их любимейшая добыча».

Недаром и в главе романа «Сон Никанора Ивановича» на дневной свет вытащены все эти «добытчики» золота и драгоценностей. Их присутствие в романе тоже вполне правомерное, они следствие бездушного рационализма, они исторически детерминированное социальное явление, практический результат берлиозовщины.

Мещанство — ненастоящий образ человеческого! Главный герой рассказа — интеллигент. Он живет по соседству с простыми тружениками — прачкой, швеей. Труженик мысли исполнен родственных чувств к ним. «За стеной комнаты жила прачка. Я целыми днями прислушиваюсь к сильному движению ее рук в корыте». Ничего лишнего в комнате интеллигента: голый стол, голая кровать, чашка без блюдца, табурет, сковородка и чайник, «в котором я варил свой картофель… Дух быта часто отворачивается от зеркала, усердно подставляемого ему безукоризненно грамотными людьми, сквернословящими по новой орфографии с таким же успехом, каким проделывали это по старой».

Все, значит, в интеллигенте отворачивается от подставляемого ему мещанского зеркала жизни! Лучше вовсе без быта — чем по подсказке и на вкус мещанина… Таков он — противопоставленный мещанскому — настоящий образ человеческого. Не так ли живут Мастер и Маргарита? Не к ним ли лезли со своим «зеркалом» и мещанин-застройщик, норовивший их обворовать, и мещанин — литературный критик Латунский, стремившийся ограбить их душу, не так ли в действительности поступил Берлиоз с душой Ивана Бездомного? Причем если первые — «мещане вульгарус», так или иначе саморазоблачающиеся в силу своего примитивизма, то последние, берлиозы, эти супермещане, куда как трудней в разоблачении! Более того, помимо прямого вреда от их «руководящей деятельности» (супермещанин на поприще руководителя — супербюрократ!), много вреда в жизни еще оттого, что время от времени не кто-нибудь, а именно берлиозы, и даже первые, по собственному почину, начинают и возглавляют… «борьбу против мещанства»!

Еще Баратынский вступил в страстный, полный тревоги, полемический диалог со своим веком.

Из бесстыдства корыстной общей мечты — берлиозовщина пытается сделать нравственную обиходность. Для всех, в том числе и для поэта. Она утраты пытается выдать за обретения. Вот почему дьявол является, чтобы все поставить на место. Дорогой ценой потому, что дьявол не стесняется в средствах, потому, что зло и добро уже словно и разделить невозможно в наслоениях быта и повседневности. Лишь Мастеру и его подруге удается сохранить в чистоте небо своей души. И этого оказывается достаточно для жизни в ее устремлениях к правде и красоте. Дьявол — не дух жизни, а необходимый, неизбежный, выпрямляющий момент ее. Поэт не юродивый, он не может быть против железа и его шествия, против промышленных забот века, но он за неутрату при этом чувства неба, за неутрату права души — быть. Поэт и дьявол — два этических полюса в динамичном взаимодействии. Есть миссия поэта духосозидающая, дьявол лишь рушит разложившееся, его миссия в жизни — санитарная. Пройдет несколько десятилетий, и Достоевский с трепетом и ужасом возгласит о явном идиотизме рационализма капитала, топчущем красоту, любовь, душу человеческую. Поэзия всегда выступает против сил, расчеловечивающих жизнь, против омертвения ее и, стало быть, и против берлиозовщины и ее формы идиотизма!